Таймлайн
Выберите год или временной промежуток, чтобы посмотреть все материалы этого периода
1912
1913
1914
1915
1916
1917
1918
1919
1920
1921
1922
1923
1924
1925
1926
1927
1928
1929
1930
1931
1932
1933
1934
1935
1936
1937
1938
1939
1940
1941
1942
1943
1944
1945
1946
1947
1948
1949
1950
1951
1952
1953
1954
1955
1956
1957
1958
1959
1960
1961
1962
1963
1964
1965
1966
1967
1968
1969
1970
1971
1972
1973
1974
1975
1976
1977
1978
1979
1980
1981
1982
1983
1984
1985
1986
1987
1988
1989
1990
1991
1992
1993
1994
1995
1996
1997
1998
1999
2000
2001
2002
2003
2004
2005
2006
2007
2008
2009
2010
2011
2012
2013
2014
2015
2016
2017
2018
2019
2020
2021
2022
2023
2024
Таймлайн
19122024
0 материалов
Поделиться
Перевернутый бинокль
Генерал Серпилин в исполнении Анатолия Папанова

Впервые мы увидели Серпилина — Папанова вместе с Синцовым
(его умно и драматично играл Кирилл Лавров) и московским фоторепортером Мишкой Вайнштейном (на редкость сочный образ создал З. Высоковский), которые узнали, что бойцы под командованием Серпилина приняли бой и подбили несколько десятков немецких танков. ‹…› Серпилин вышел из землянки,
не видной в сумерках за его спиной. Был он высок, худ, подтянут, с провалившимися щеками, весь словно обожженный изнутри неотступной жаждой боя. Говорил резко, скрипучим фальцетом, вначале неприятно режущим слух. Четкость его речи, сухость и немногословность поначалу настораживали. Артист не торопился в первых же кадрах раскрыть секрет притягательной силы этого человека. Но рядом с Серпилиным у журналистов сразу же возникло ощущение надежности, прочности, уверенности: этот командир упорно вцепился в клочок земли, вцепился навечно — живым или мертвым — не отступится. Было в нем и глубоко скрытое тепло, которого так недоставало Синцову в последние дни отступления и неразберихи. Они сели, и Серпилин начал рассказывать корреспондентам о бое. Рассказывал обстоятельно, неторопливо, с явным удовлетворением. Потом деловито приказал показать подбитые тридцать девять танков. Это был дорогой, желанный для корреспондентов материал, который они собирали в дни отступления, собирали «по зернышку всё то, что говорило нам о надеждах на будущее, о непреложности веры в окончательную победу.

После сумятицы первых кадров, заполненных беженцами, отступающими солдатами, несущимися на восток машинами, приближающимся визгом, лязгом, грохотом немецких танков — добротные окопы, четкий порядок, боевой дух были особенно дороги Синцову. Серпилин сухо, но в то же время торжественно, с внутренним накалом признался, что «сегодняшним боем доволен», что с утра волновался, как невеста на выданье: «двадцать лет не воевал, первый бой— не шутка! — а сейчас ничего, в своем полку уверен и тем счастлив. Очень счастлив». В интонациях Папанова прозвучали вызов и сила.

Это заставило Синцова, как и многих других, прибившихся в окружении к Серпилину солдат и офицеров, остаться с ним, чтобы воевать до конца.

А потом начались дни, когда Серпилин выводил свою часть из окружения.

«Серпилин в самых трудных условиях окружения подтянут внешне и внутренне, всегда выбрит,— рассказывает А. Д. Папанов о своем герое. — Он образец командира. Не могу представить себе Серпилина не застегнутым до последней пуговицы, по всей форме, и обязательно при ордене Красного Знамени на гимнастерке и с ромбами на грязных петлицах: на одной — настоящим, с облупившейся эмалью, на другой — шерстяным, вырезанным из околыша фуражки. Этот второй ромб, вырезанный из околыша фуражки,— выразительная, емкая деталь, много говорящая о Серпилине, который хотел воевать в любом чине и звании, но армейский порядок есть порядок, и командир выходил из окружения в полной форме, при всех знаках различия». ‹…›

Раскрывая биографию Серпилина, Папанов как бы пользовался перевернутым биноклем, о котором писал Симонов в военных стихах, — то, что сзади осталось, уменьшено, а то, что сейчас — укрупнено, приближено и пристально рассмотрено, чтобы выявить основное, решающее в характере героя.

Об этой дистанции времени хорошо сказал Лев Свердлин: «Ее должен чувствовать каждый актер. Он должен представлять не только то, что происходит с его героем в данный момент, но и то, что произойдет потом и не будет нам показано. ‹…›

«Живые и мертвые». Реж. Александр Столпер. 1964

«В роли Серпилина, — вспоминал Папанов, — я не позволял себе быть несдержанным. Например, в сцене со Шмаковым, когда Серпилин рассказывает о своем прошлом, можно было бы сыграть точное отношение к событиям, но Серпилин, находясь в состоянии спора с самим собой, вставляет зрителям возможность размышлять вместе с ним. От этого характер, мне думается, становится сложнее, так как не обнажаются некоторые детали, некоторые стороны его жизни, и зритель может фантазировать, додумывать, то есть быть активным участником фильма». ‹…›

...Тревожная Москва, ощетинившаяся баррикадами, заснеженная. Висят в небе заградительные аэростаты. В квартире с заклеенными крест-накрест окнами холодно. Серпилин, постаревший, осунувшийся после ранения, мирно пьет чай, помешивая в стакане ложкой. Жена Серпилина — Валентина Егоровна — нестарая еще, гладко причесанная, по-серпилински сдержанная, укладывает вещи, как-то очень привычно готовится к разлуке. Звонит телефон. Серпилин взял трубку. Можно догадаться, что этот звонок не был неожиданным.

— Хорошо, я жду вас,— нарочито спокойно сказал Федор Федорович. Звонила военврач Баранова, жена труса и предателя, с которым он встретился в окружении и который покончил жизнь самоубийством, испугавшись ответственности за трусость, за то, что, выбираясь из окружения, сжег партбилет и все документы.

К судьбе Серпилина Баранов некогда приложил руку. Предстоял тяжелый разговор.

— Что же ты ей скажешь? — строго, с неприязнью спросила жена.

Серпилин, согревая ладони о стакан с чаем, ответил жестко и непримиримо, что скажет Барановой всю правду, скажет, что муж ее застрелился из-за того, что «и немцев боялся и своих боялся». Только правду! Так решил Серпилин. Но когда он увидел перед собой сдержанного военврача, прямо взглянул в ее глаза, в которых было спрятано горе, он повел себя совсем по-иному и начатую было приготовленную фразу перестроил на ходу. Мы запомнили эту секунду тончайшего психологического сдвига, молниеносно вдруг принятого нового решения. И зрители получили не в словах выраженную дополнительную информацию о характере Серпилина. А артист лишь опустил на минуту глаза, и стало ясно — решительному, прямому человеку непривычна, физически отвратительна ложь, но, когда он вновь взглянул на женщину, потерявшую мужа и только что проводившую на фронт своего восемнадцатилетнего сына, в умных серпилинских глазах была решимость защитить эту женщину от тяжкой правды. Голосом размеренным и сухим он сказал:

— ...Четвертого сентября... он погиб в ночном бою при переходе шоссе. Я сам это не видел, так что, к сожалению, мало что могу добавить. Но мне сообщили, что Баранов погиб смертью храбрых... Можете написать об этом сыну. ‹…›

И снова фронт. Готовится грандиозное наступление под Москвой. Идут войска — пехота, артиллерия. Атмосфера напряженности передается и Папановым: Серпилин неотрывно внимательно смотрит, как идут к фронту войска, орудия, танки.

— Последняя ночь, — звучит дикторский текст, — которая будет так называться, потому что следующая ночь будет называться уже по-другому — первой ночью наступления!

На лице Серпилина, как бы высеченном из единой глыбы камня, жизнь оставила нелегкие отметины — прорезала глубокой вертикальной бороздой лоб, обвела глаза сетью морщин. Папанов сдержанно-темпераментно передает все, что переживает сейчас его герой, предчувствуя великие перемены в ходе войны.

После тяжелого боя дивизия, в которой теперь воюет Синцов, потрепанная, потерявшая многих своих бойцов, должна снова идти в бой. Серпилин, понимая, как смертельно устали люди (есть же предел человеческим силам), обращается к солдатам с просьбой, именно с просьбой, а не с приказом. Эта сцена — одна из сильнейших папановских сцен.

Метет поземка. Ветер швыряет в лицо острый снег. Серпилин простуженным голосом, тревожно звенящим, срывающимся на высоких нотах, говорит:

— Сейчас от вас зависит, чтобы там, на станции, осталось хоть что-нибудь, кроме дыма и пепла, и людям — женщинам и детям — завтра было бы где жить!

Он вглядывается в лица солдат. Камера оператора следует за его взглядом. Прошли крупным планом лица бойцов, измученные, но полные силы и упрямой решимости.

— И второе,— продолжает Серпилин, — от вас зависит, чтобы ваши товарищи не легли безвозвратной жертвой на этой станции.
Я, командир дивизии, знаю, что вы полностью выполнили утренний приказ и сделали все, что могли, но я все-таки прошу вас
(не по-военному прозвучало слово «прошу» вместо привычного здесь слова «приказываю» — и это было абсолютно естественным для папановского Серпилина) сделать последнее усилие, пойти и перерезать фашистам путь к отступлению, они побегут, как только ваш батальон выйдет им в тыл!

И закончил мягко: — Такая к вам просьба, большая просьба, товарищи!

В глазах его были решимость, грусть, сочувствие. И его поняли, поняли потому, что он сумел выразить настроение всех.
Его приказ-просьба вдохновил солдат. Батальон двинулся вперед. Серпилин провожал его глазами.

О чем он думал сейчас, всматриваясь в лица проходящих солдат? ‹…›

Пока батальон Синцова гнал немцев на запад, бойцы разгребали снег и поднимали указательный столб, на котором была цифра «100». Сто километров от Москвы. А недавно значилось тридцать, сорок... Звучал дикторский текст:

— Им надо было заставить себя привыкнуть к простой, но трудной мысли, что, как бы много всего уже ни оставалось у них за плечами, впереди еще была целая война.

Но Серпилин, как и тысячи солдат, знал теперь не только горечь отступления, но и радость победы, радость освобождения городов.

«...Люди постепенно обретали другое самочувствие — самочувствие пружины, которую со страшной силой жмут до отказа, но, как бы ее ни давили, дойдя почти до упора, она все равно сохраняет в себе способность распрямиться. Именно это чувство и физическое, и душевное, эту внутреннюю способность распрямиться и ударить — испытывали люди, медленно и свирепо теснимые в те дни немцами с рубежа на рубеж, все ближе и ближе к Москве».

И вот эта пружина распрямилась. И неудержимое наступление отбросило немцев далеко от Москвы, на запад.

Серпилин в исполнении Папанова так нерасторжим с ним, что не хочется говорить — артист сделал, артист передал и т. д., хочется поставить дефис между этими двумя фамилиями: Серпилин-Папанов, ибо это действительно тот случай, когда артист влез в шкуру героя. Произошла химическая реакция соединения, наполнив образ своей плотью и кровью, дав ему не только свою физическую оболочку, но и свой жизненный опыт, интеллект, сердце, артист проникся серпилинским мышлением, его чувствами.

Линецкая М. Анатолий Папанов. М.: Искусство, 1972.

Поделиться

К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:

Google Chrome Firefox Opera