Абрам Роом был большим поклонником творчества Кнута Гамсуна. И даже без знания этого факта можно интуитивно почувствовать, что в его уникальном по стилю фильме словно разлита в воздухе причудливая смесь изощренного, манерного декадентства, плотски-праздничного восприятия действительности (стоит лишь взглянуть на пышущие здоровьем и молодостью тела юных спортсменов и спортсменок, на импрессионистски, но сочно представленную наготу женщины-купальщицы, выходящей из пруда). И все сочетается с вполне советской по духу эстетикой комсомольско-спортивных парадов и оптимистически-радужного отношения к социалистическому миру в тот момент, когда он уже начал проваливаться в прорву.

Отнюдь не пышное и величавое «сталинское барокко», формировавшееся в те же годы (в кино, допустим, в лентах Григория Александрова — начиная еще с «Веселых ребят» и заканчивая «Светлым путем»), а еще более странный симбиоз «сталинского декаданса», проникнутого неприкрытой чувственностью и одновременно изысканностью платонических страстей.

Но это не только не было поддержано и усвоено благодаря «Строгому юноше», а наоборот, вызвало глухое раздражение властей, по всей видимости, и самого Сталина, уже тогда превратившегося в главного киноцензора страны. Фильм был обвинен в формализме и запрещен к выпуску на экран, однако не случайно именно он был полузакрыто (для студентов и специалистов), возвращен в обиход где-то в середине 60-х годов (мне уже приходилось писать об этой еще одной «летней поре» в истории СССР) на волне переоценки творчества Роома. Режиссер явно заслуживал высочайшего признания и, кстати, тогда же смог вернуться в своей непростой карьере к утонченному поиску своеобразных стилевых решений уже на материале литературной классики («Гранатовый браслет», «Цветы запоздалые», «Преждевременный человек»). Между прочим, и самого Абрама Роома можно было назвать «преждевременным человеком», как и Юрия Олешу, автора сценария «Строгого юноши», развившего мотивы своего гениального романа «Зависть». И сама их картина намного опередила 30-е годы, не вписавшись в представления о «лучшей на свете и счастливой эпохе».

Разумеется, этот фильм можно воспринимать и как особую love story по-советски, еще более вызывающую и радикальную, нежели тоже роомовская «Третья Мещанская», потому что нетрадиционный «любовный треугольник», этот ménage à trois времен угасающего нэпа, превращен в вовсе недопустимый адюльтер периода энергичного социалистического строительства. Интересны такие предварительные варианты названия, как «Комиссар быта» и «Волшебный комсомолец». История внезапной страсти, охватившей молодого дискобола-комсомольца с мускулистым торсом и неожиданно нежной душой к более старшей по возрасту женщине — жене советского начальника, купающегося в роскоши и праздности в особняке-дворце где-то на юге страны, подспудно выражает тайную мечту, навязчивое желание, неутолимую зависть нового поколения, воспитанного уже при социализме. Оно наперекор провозглашаемым в картинной позе идеалам все равно стремится приобщиться если не к материальным ценностям, вещному миру, беспечности обеспеченного быта, так хотя бы к ускользающей мимо (как ветвь, полная цветов и листьев — вспомним изумительный олешевский образ), улетучивающейся в никуда духовности и возвышенности прежнего уклада жизни тех, кто еще застал дореволюционные времена.

Между женщиной «бальзаковского возраста» (актрисе Ольге Жизневой, жене Абрама Роома, было во время съемок 37 лет) и юношей, вероятно, ровесником Октября, пролегает не только возрастная и социальная пропасть, но — что куда неотвратимее — исторический разлом, насильственная смена эпох. Своего рода несостоявшееся «бабье лето» героини, так и не позволившей себе даже подумать о возможности ответить взаимностью на открытые и пугающие проявления чувств юного дискобола, вступает в неразрешимое противоречие с предлетним ощущением немедленной и непременной реализации своего права на радость и счастье, что переполняет тело и душу комсомольца. Есть некое непостижимое предостережение в том, как натура южного лета, которое, кажется, продлится вечность, подобно и этой неиссякаемой молодости, в свою очередь вызывающей подсознательную зависть у прошедших «земную жизнь до половины» (любопытно, что Роом снял столь этапную картину в возрасте 42 лет — сравните по этому принципу с «8 1/2» Феллини, «Июльским дождем» Хуциева, «Всё на продажу» Вайды, «Зеркалом» Тарковского), таит в себе скрытую угрозу стремительного краха.

Зыбкая частная пастораль обернется общественной и более того — всемирной катастрофой. За летом 1936 года последует страшный 1937-й. Стремящийся выжить и приспособиться к режиму полуопальный Абрам Роом будет вынужден к июню 1939 года, почти накануне своего 45-летия, подготовить к выпуску на экран новую «оборонную» работу «Эскадрилья № 5», которая на стадии съемок вообще называлась пророчески: «Война начинается». А еще через два года, именно летом, разразится настоящая война, абсолютно не такая легкая и скоротечная, как виделось.

Кудрявцев С. Строгое дыхание лета // Экран и сцена. 1998. № 32-33.