Общую мысль всех присутствовавших на обсуждении в Доме советского писателя нового произведения Олеши «Строгий юноша» сжато сформулировал т. П. Юдин:

— Олеша оправдал ожидания его друзей: он после длительного молчания дал вещь большой художественной силы, значительного философского содержания.

Аналогичны были и высказывания тт. В. С. Мейерхольда, А. Фадеева, Д. Мирского, В. Кирпотина, Г. Корабельникова, А. Суркова, кинорежиссера А. Роома и др. Все говорили о дерзании большого художника Олеши, о мужественной попытке приподнять завесу над ближайшим, реально осязаемым будущим, нащупать проблему моральных взаимоотношений в бесклассовом обществе, отправляясь от сегодняшней конкретной действительности СССР.

Но именно потому, что это, собственно говоря, первая у нас попытка поставить столь сложную и новую проблему в художественной литературе, «Строгий юноша» не мог оказаться произведением безупречным. В нем есть «туманности». Так, по мнению 
т. Кирпотина, отчасти и В. Шкловского, основная линия произведения — молодежная, комсомольская — вышла несколько абстрактной. Не совсем четко проступает новое качество чувств и отношений в том «третьем комплексе ГТО», который выдвигается главным героем Гришей Фокиным как некий свод моральных норм, обязательных для лучшей комсомольской молодежи.

Страстные дебаты вызвал вопрос о форме нового произведения Олеши. Писатель облек свой замысел в форму сценария (постановка его поручена режиссеру А. Роому). Между тем подавляющее большинство выступающих настаивает на том, что «Строгий юноша» вовсе не отличается типическими особенностями киносценария, что это вполне самостоятельное художественное произведение, которое только выиграло бы, если бы Олеша «не гримировал его под сценарий», как выразился Шкловский.

Особенно непримиримую позицию занял в этом смысле 
т. Мейерхольд.

Всеволод Эмильевич считает огромной ошибкой Олеши то, что он не предпочел на этот раз форму повести. Рамки сценария, — утверждает т. Мейерхольд, — вообще слишком узки для художников масштаба Олеши, слишком ограничивают их возможности. Вот Кирпотин, например, упрекнул Олешу в том, что он «очень узкий художник по запасу наблюденного материала». Это неверно. Олеша охватывает огромный мир явлений, у него исключительный запас наблюдений. Точно так же неверна проскользнувшая здесь мысль, что новое произведение Олеши не совсем реалистично.

Но верно лишь одно: в повести эти свойства Олеши выступили бы ярко, полнокровно, в сценарии это немыслимо. Этим языком Олеша не владеет. Здесь он часто сбивается, говорит не своим голосом.

— Вот почему, — говорит с оттенком шутливости Всеволод Эмильевич, — надо буквально умолять Олешу, чтобы он не отдавал своего произведения в кино. Пусть он лучше напишет повесть, а уж другие, лучше его знающие природу кино, переведут эту повесть на язык экрана. ‹…›

Товарищи Роом и Катин упрекают Мейерхольда и Мирского в том, что они слишком недооценивают значение и возможности советского киноискусства: последнее, если судить по их словам, не должно посягать на большие философские проблемы. А ведь потому-то и ведется в последнее время борьба за вовлечение крупнейших писателей в кино, чтобы поднять советскую кинематографию на новую ступень. И только произведения такого художественного охвата, такого идейного звучания, как «Строгий юноша» Олеши, могут сыграть в этом смысле решающую роль.

Ман Я. Строгий юноша // Литературная газета. 1934. 6 июля.