Когда они познакомились, Чуковскому было 37, а Зощенко не исполнилось и 24-х. Чуковский в то время был один из самых знаменитых и влиятельных русских критиков. А Зощенко — никому неведомый сотрудник угрозыска, недавно демобилизовавшийся из армии и только-только делающий первые свои шаги в литературе. Чуковский (вместе с Евгением Замятиным, Михаилом Лозинским и Виктором Шкловским) руководил «Студией» при издательстве «Всемирная литература», в которой Зощенко (вместе с Николаем Никитиным, Львом Лунцем, Елизаветой Полонской, Ириной Одоевцевой и другими молодыми литераторами) проходил азы литературной науки.
Казалось, было бы вполне естественно, если бы Чуковский в этой ситуации относился к Зощенко с некоторым оттенком снисходительности, как опытный и признанный литературный мэтр к робкому ученику. Но Чуковский был человеком, для которого не существовало никакой субординации, кроме субординации таланта. Да и Зощенко, по правде говоря, по самому складу своей личности меньше всего был приспособлен к роли покладистого, робкого ученика. Очень характерна в этом смысле история, которую К. И. Чуковский рассказывает в своих воспоминаниях. Студийцам как-то было задано написать о Надсоне.
«Принес свою работу и Зощенко — на длинных листах, вырванных из бухгалтерской книги.
Принес и подал мне с еле заметной ухмылкой.
— Только это совсем не о Надсоне...
— О ком же?
Он помолчал.
— О вас...
Придя домой, я начал читать его рукопись и вдруг захохотал как сумасшедший. Это была меткая и убийственно злая пародия на мою старую книжку „От Чехова до наших дней“. С сарказмом издевался пародист над изъянами моей тогдашней литературной манеры, очень искусно утрируя их и доводя до абсурда... Никогда еще ни один самый язвительный критик не отзывался о моих бедных писаниях с такой сосредоточенной злостью. Именно в этом лаконизме глумления и сказалось мастерство молодого
писателя...»[1].
Будучи сам великим мастером и сосредоточенной злости и лаконичного глумления, Чуковский сразу сумел по достоинству оценить силу и меткость нанесенного удара. «Он по когтям узнал его тотчас». А то обстоятельство, что удар был нанесен не кому-нибудь, а ему самому, ничуть не помешало ему испытать радостное художественное наслаждение, мгновенно растворившее всю горечь обиды, если даже таковая и была.
Но это воспоминания, написанные чуть не полвека спустя. Такой срок не только не исключает, но даже наверняка предполагает невольную аберрацию. Впрочем, дело даже не только в сроке, не только в том, что на давние свои отношения с молодым студийцем Михаилом Зощенко Чуковский в этих своих воспоминаниях глядит сквозь толщу десятилетий. ‹…›
Какой бы сверхъестественной проницательностью ни обладал Чуковский-критик, но в 1919 году он все-таки еще не мог быть абсолютно уверен, что из этого молодого студийца «получится именно Зощенко». В 1965 году, сочиняя свои воспоминания, он это уже совершенно точно знал. Не приходится удивляться поэтому, что в его мемуарах, как, впрочем, почти в любых воспоминаниях о знаменитом человеке, уже завершившем свой жизненный путь, преобладает интонация почтительного восхищения.
Странички дневника Чуковского, относящиеся к 20-м годам, дают нам редкую возможность точно вычислить «угол отклонения» от реальности, неизбежный в свидетельстве каждого мемуариста.
Зощенко в то время, к которому относятся дневники Чуковского, еще не написал лучших своих книг. Но отношение Чуковского к нему здесь примерно такое же, как в мемуарах, написанных сорок лет спустя: глубоко уважительное, серьезное, почтительно-восторженное. Даже в тех случаях, когда он замечает в своем герое черты, кажущиеся ему комическими, чувствуется: он ни на секунду не забывает, что в лице Зощенко судьба свела его с одним из самых значительных и крупных писателей своего времени. Последняя фраза, заключающая запись от 12 января 1934 года, говорит об этом прямо: «Я считаю его самым замечательным писателем современности». Чтобы осознать в полной мере всю весомость этой лаконичной оценки, не мешает вспомнить, что в то время еще был жив Горький, в самом расцвете своих сил и художественных дарований находились Алексей Толстой, Бабель, Платонов, Булгаков.
То обстоятельство, что Чуковский так рано понял и оценил необыкновенный талант Михаила Зощенко, конечно, весьма примечательно. И все-таки, если бы все значение этих отрывков из Дневника сводилось лишь к тому, что они не противоречат свидетельству мемуариста, цена им была бы не столь велика. Странички эти интересны, прежде всего тем, что они открывают нам нечто новое не только в Чуковском, но и в Зощенко.
Приведу лишь один пример.
Как отмечает в своем Дневнике Чуковский, в 1929 году Госиздат предложил Михаилу Зощенко издать трехтомное собрание его рассказов.
Передавая писателю это в высшей степени лестное предложение издательства, Корней Иванович, вероятно, не сомневался, что Зощенко будет не только польщен, но и от души обрадован: издание трехтомника — это ведь не только признание заслуг писателя перед литературой, это еще и немалая материальная выгода. А какой писатель не дорожит возможностью получить хороший гонорар! Помимо чисто житейских радостей, это еще и возможность спокойно работать, не размениваясь на мелочи, на обязательную литературную поденщину. Благословенная и столь редко достижимая возможность писать для себя, для души — так, как хочется, не думая о заработке, о хлебе насущном. В деньгах Зощенко очень нуждался, это Чуковский знал совершенно точно.
Короче говоря, Чуковский имел все основания полагать, что Зощенко, узнав, какой он приготовил ему нынче сюрприз, будет счастлив.
Но Зощенко не только не выразил по этому поводу восторга, но даже не проявил ни малейшей заинтересованности.
Он сказал:
— Это мне не любопытно. Получишь 15 тысяч и разленишься, ничего делать не захочешь. Писать бросишь. Да и не хочется мне в красивых коленкоровых переплетах выходить. Я хочу еще года два на воле погулять — с диким читателем дело иметь.
Первая мотивировка («Получишь 15 тысяч, разленишься»), конечно, тоже очень интересна. В ней тоже резко выражен необыкновенный склад ума и характера этого удивительного человека. Но для понимания творчества писателя Михаила Зощенко, для проникновения в самую суть его художественного метода гораздо важнее вторая («Хочу с диким читателем дело иметь»).
Кто он такой — этот дикий читатель, контакт с которым ему был важнее и дороже и денег, и почета, и красивых коленкоровых переплетов?
В той же дневниковой записи от 26 марта 1929 года Чуковский замечает:
«Зощенко весь захвачен теперь своей книгой „Письма к писателю“, прочитал ее мне всю вслух. В ней нет для меня того обаяния, которое есть в других книгах Зощенки, но, хотя вся она состоит из чужого материала, она вся — его, вся носит отпечаток его личности».
Года за полтора до этого (8 августа 1927 года) Чуковский записал в своем Дневнике такую реплику Зощенко:
— Боже, какие дурацкие получаю я письма... Хорошо бы напечатать собрание подлинных писем ко мне — с маленьким комментарием, очень забавная вышла бы книга...
Не исключено, что Зощенко лукавил, сознательно делал вид, что не придает этому замыслу серьезного значения. Но очень может быть, что тогда он еще и в самом деле не подозревал, во что выльется эта его вскользь брошенная идея.
Так или иначе, но письма читателей, о которых он говорит, были названы им дурацкими, а будущая книга, в которую ему хотелось бы эти письма собрать, — забавной. Немудрено, что, когда книга была готова, она показалась Чуковскому не более чем собранием курьезов.
Но сам Зощенко относился к этой своей книге иначе.
В 1933 году, завершая свою повесть «Возвращенная молодость», он писал:
«Скоро 15 лет, как я занимаюсь литературой...
За 14 лет я написал 480 рассказов (и фельетонов), несколько повестей, две маленькие комедии и одну большую. А также выпустил мою самую интересную (документальную) книгу — «Письма к писателю»[2]. ‹…›
Эти «Письма к писателю» имели для Зощенко огромное значение по многим причинам. Но главным образом потому, что они подтверждали: настоящий, подлинный его читатель (тот самый «дикий» читатель, на которого он ориентировался) воспринимает его совсем не так, как читатель-интеллигент (критика). И вся штука в том, что именно он, вот этот самый «дикий» читатель, и воспринимает его правильно. Так, как он сам хотел бы, чтобы его воспринимали. ‹…›
Говоря о многочисленных попытках Зощенко тем или иным способом преодолеть свои душевные страдания, Чуковский, как правило, комментирует их иронически. Иногда даже довольно зло: «Очень возится со своей душой человек» (8 августа 1927). Но одна из этих записей вдруг представляет все эти «чудачества» Зощенко в совершенно неожиданном свете:
«... Он задал мне вопрос: должен ли писатель быть добрым?.. Видно, что этот вопрос страшно (его) интересует. Он вообще ощущает себя каким-то инструментом, который хочет наилучше использовать. Он видит в себе машину для производства плохих или хороших книг и принимает все меры, чтобы повысить качество продукции» (конец августа 1927).
Тут Чуковский попал в самый нерв, в самую болевую точку. Зощенко так мучительно и сладострастно «возился со своей душой» не только и не столько даже потому, что хотел избавиться от своей тоски, от своей ужасной болезни, сколько потому, что ощущал себя «каким-то инструментом», который он хотел «наилучше использовать». Именно поэтому, получив предложение издать трехтомник избранных рассказов, он категорически отказывается. Именно поэтому, сделав «ставку на нормального человека» (конец августа 1927), он сомневается: правильно ли это? Да, допустим, эксперимент удастся, и он станет таким, как все. Но станет ли он после этого лучше писать? Вот в чем вопрос! Болезнь свою он хочет понять не саму по себе, а как фактор, мешающий или помогающий ему быть писателем. (Отсюда, кстати, этот особый, повышенный интерес к судьбе и личности Гоголя.) И, похоже, что, если он убедится, что болезнь помогает ему творить, он даже предпочтет остаться со своею болезнью.
Эта «возня» Зощенко со своей душой, занимающая в дневниках Чуковского такое большое место и так неожиданно им интерпретируемая, дает возможность совершенно по-новому прочесть не только «Перед восходом солнца», но и такую, думаю, до сих пор до конца еще не понятую его книгу, как «Возвращенная молодость». ‹…›
Образ Зощенко, встающий со страниц Дневника Чуковского, не вполне совпадает с тем образом, который донесли до нас его воспоминания. В Дневнике он не только крупнее, но и сложнее, трагичнее. И в этом, на мой взгляд, как раз и состоит главная ценность этой новой публикации.
Сарнов Б. Зощенко в дневниках Чуковского // Знамя. 1987. № 6.