И я многому научился в совместной работе с писателями Виктором Типотом, Николаем Эрдманом, Виктором Ардовым и Михаилом Вольпиным. ‹…›
Люди старшего поколения, пожалуй, выше старшего, не забыли имя одного из лучших (а может, и лучшего!), советского сатирика-драматурга. Его пьеса «Мандат», поставленная впервые В. Э. Мейерхольдом, шла почти во всех драматических театрах нашей страны и во многих странах за рубежом. Алексей Максимович Горький, прочитав пьесу, пригласил Эрдмана к себе в Сорренто, вел с ним оживленную переписку и в одном из писем сравнил Николая Робертовича с Гоголем! Шутка ли, сравнил с великим классиком! Такой высокой оценки своего творчества у Алексея Максимовича не удостоился ни один советский писатель.
Вслед за «Мандатом» Николай Робертович написал «Самоубийцу» — превосходную сатирическую комедию, которая была принята и поставлена во МХАТ, но не увидела света из-за своей, в те годы не очень поощряемой острой сатиричности. Теперь «Самоубийца» идет в Московском театре сатиры и многих театрах у нас и за рубежом...
Николай Робертович один из авторов сценариев многих широко известных фильмов: «Веселые ребята», «Волга-Волга», «Смелые люди», «Здравствуй, Москва!», «Рассказы о Ленине» и многих, многих других. Оперетта «Летучая мышь» уже три десятилетия украшает репертуар театров оперетты. Много писал Эрдман и для эстрады и цирка, особенно для Леонида Утесова.
Вот Леонид Осипович нас и познакомил, и мне посчастливилось вместе с Николаем Робертовичем написать немало интермедий для Утесова и других артистов эстрады и цирка.
У Николая Робертовича было худощавое, скуластое лицо с внимательными и строгими черными глазами, густая, черная шевелюра, причесанная на пробор и начинающая седеть. Говорил он слегка заикаясь, тихим и ровным голосом. Так же невозмутимо, не повышая голоса, он изредка острил, и каждая его острота или шутка были неожиданны по мысли и афористичны.
Впервые придя к Николаю Робертовичу для совместной работы, я отчаянно робел и изо всех сил старался понравиться моему великому соавтору. Он, посмеиваясь, наблюдал за мной,
— Начнем, пожалуй, — предложил он, и мы опустились в глубокие, мягкие кресла и закурили. — Есть у вас какие-нибудь идеи или предложения?
— Есть, — ответил я и, перебивая сам себя, начал бодро выкладывать целую обойму замыслов и идей.
Николай Робертович, не сводя с меня внимательных черных глаз, слушал, а я продолжал сыпать предложения.
— Стоп, стоп! — остановил меня Эрдман. — Пожалуйста, не фонтанируйте! Я еще и пятой доли придуманного вами не успел не то что обдумать, но даже осознать.
Я перестал «фонтанировать», а Николай Робертович задумался, стряхивая пепел сигареты в пепельницу. Молчали мы минут десять и это молчание было для меня пугающим и тягостным.
«Наболтал бог знает чего, сейчас он все разделает под орех!» — невесело думал я, стараясь не смотреть на Эрдмана. Но он неожиданно улыбнулся, а улыбался он не так уж часто — и проговорил:
— А если вот эту вашу идейку повернуть вокруг оси?
— Как вокруг оси?
— На сто восемьдесят градусов, — пояснил Николай Робертович и рассказал предложенную мною интермедию так, что я ее едва узнал.
— Нравится? — спросил он.
— Очень.
— Тогда я позволю себе открыть вам одну тайну. Только уговор, — Он понизил голос: — Никогда и никому ни слова. Согласны?
— Согласен, — сказал я и, на всякий случай, добавил: — Честное слово!
— Понимаете, я с детства ужасно, просто смертельно боюсь чистой белой бумаги.
— Что? — растерялся я.
— Боюсь бумаги. Есть такая болезнь — водобоязнь, а у меня — бумагобоязнь. Наверное, это неизлечимо. Правда, если на этой бумаге что-то написано — я боюсь ее меньше, потому что могу с написанным спорить, соглашаться или возражать. Вы меня поняли?
— Понял, — сказал я, который никогда не испытывал страха перед чистой бумагой. Скорее, наоборот, у меня чесались руки что-нибудь поскорее написать.
— Так вот, — слегка заикаясь и очень серьезно сказал Эрдман, — я очень вас прошу, напишите первый вариант. Пусть самый неудачный, а я уже вслед за вами...
Так мы и работали: я, не испытывая страха перед бумагой, писал первые варианты, Николай Робертович — неторопливо, а иногда и очень медленно — делал вторые, которые чаще всего и становились окончательными.
Убежден, что никто так бережно и заботливо не обращался со словом, как Николай Робертович, никто так долго и тщательно не полировал каждое слово, не подгонял его к соседнему, чтоб и произносилось благозвучно, и звучало красиво и выразительно.
Не случайно Эрдман, читая свои пьесы, их практически не читал по бумаге, а произносил наизусть, по памяти...
Относился Николай Робертович к себе иронично и насмешливо, охотно над собой подшучивая. Много лет, в компании артистов Яншина и Ливанова, циркового режиссера Арнольда и других уважаемых деятелей искусства он «играл на бегах». Разумеется, выигрывал он редко. Поэтому, с мягкой улыбкой, он говорил о себе:
— Я кто? Долгоиграющий проигрыватель.
Мне он однажды сказал так:
— Вы знаете, я очень боюсь ответственности, поэтому давайте условимся так: глава нашей фирмы — вы, а я — мелкий служащий и работаю у вас по найму.
Поэтому почти вся административная работа нашей фирмы лежала на мне, что облегчало жизнь «мелкому служащему, работающему по найму», не очень любившему общение с актерами и режиссерами.
Не любил, но, понимая их необходимость, посмеиваясь говорил:
— У нас должно быть железное правило, как в торговле: покупатель — в данном случае заказчик или клиент — всегда прав. И спорить с заказчиком — нехорошо. Мы написали — и в кусты, а ему с нашими текстами выходить на публику.
Это высказывание Николая Робертовича полностью перекликается с утесовским понятием «индивидуального пошива», когда актеру, выходящему на эстраду, текст должен быть удобен, как хорошо сшитый костюм.
...Вспоминая о счастливой поре совместной работы с Эрдманом, я думаю о том, как много пользы дала мне эта работа.
Если для каждого из нас работа была своеобразным университетом, то работа с Николаем Робертовичем была для меня академией. До сих пор я нередко себя проверяю по «шкале Эрдмана». Написав интермедию или рассказ, я думаю о том, как бы эту работу оценил Николай Робертович, и право же, не так часто ставлю себе оценку выше четырех, по пятибалльной системе. Да и то я, как все люди, к себе излишне снисходителен...
Зискинд Я. Секрет успеха // Советская эстрада и цирк. 1987. № 12.