Последнее свидание незадолго до смерти Маяковский назначил мне в Ленинграде, в Европейской гостинице. Я ждал его в номере. Он долго не приходил.

Маяковский по-особому видел мир. Мы говорили, что он видит мир по-Кино-Глазовски. Видит так, как обычно не видит глаз. Он видел, как с запада падает красный снег сочными хлопьями человеческого мяса^[1]. Видел грустью глаза лошадиные («Лошадь не надо. Лошадь, слушайте — чего вы думаете, что вы их плоше. Деточка. Все мы немножко лошади. Каждый из нас по-своему лошадь»). Видел «израненный вечер» и маму «белую, белую, как на гробе глазет». И скрипку, которая «издергалась, упрашивая, и вдруг разревелась так по-детски». И гниющий вагон, «где на 40 человек четыре ноги». Видел «идущего в горы времени, которого не видит никто».

И там, где глаз людей обрывается куцый
Главой голодных орд.

он видел как:

В терновом венке революции
Грядет шестнадцатый год.

Мои встречи с Маяковским на улице, в кино, в клубе, на вокзале были всегда короткими. Однажды мы встретились на узловой железнодорожной станции по дороге в Донбасс. Когда он спросил меня, как поживает Кино-Глаз, я ответил, что Кино-Глаз учится.

Затем добавил: «Кино-Глаз маяком на фоне шаблонов мирового кинопроизводства». Затем снова поправился: «Не маяком, а Маяковским. Кино-Глаз Маяковским на фоне шаблонов мирового кинопроизводства».

Я полюбил Маяковского с первой прочитанной книжки. Книжка называлась «Простое, как мычание». «Облако в штанах» прочел с захватывающим интересом. Необычное расположение строк меня не затруднило. После третьего прочтения поэмы уже знал ее почти всю наизусть. Удивлялся тупоумию людей, не принимавших и не понявших этого замечательного произведения. Где бы я ни находился — считал своим долгом драться за Маяковского и разъяснять непонятые места. Каждый выпад против Маяковского воспринимал, как выпад против меня. Дрался за Маяковского в свое время, лучше, чем впоследствии на кинофронте за свои Кино-Глазовские эксперименты. Это было еще в то время, когда я сам писал очень странные стихи. По крайней мере, теперь они мне кажутся странными. Когда-нибудь их опубликую.В то время я еще лично не знал Маяковского и мечтал о том, чтоб его увидеть. Это случилось в Москве в Политехническом музее. В антракте на лестнице столкнулся с Маяковским. Не удивился ни его росту, ни его голосу. На мой вопрос о его следующей книжке он ответил, что нужно драться и всячески требовать скорейшего опубликования этой книжки. В 1918 году я начал работать в кино. Манифест о неигровой кинематографии, о Кино-Глазе («Киноки. Переворот») я опубликовал в журнале, возглавляемом Маяковским, в журнале «Леф». Там между прочим вношу предложение о выпуске футуристами 1-го номера смонтированной радиохроники.

Уже тогда я пришел к решению не ограничиваться документальной кинопрозой. Решил стать поэтом кинохроники, перевернув с головы на ноги отношение к ней. В этом направлении проделал около 200 больших и маленьких опытов, многие из которых Вам известны. Создать поэтически-документальное кино было очень трудно. Не только творчески, но и организационно. Только апрельское постановление ЦК о ликвидации РАППа несколько приостановили те гонения, которым подвергались работники поэтического документального кино.

«Три песни о Ленине» заставили многих противников пересмотреть свою точку зрения. Сейчас почти официально признается, что Кино-Глазу удалось создать целый ряд произведений, о которых можно говорить, как о кинопоэзии на фактах объективной действительности.

У Маяковского я научился не халтурить «в грамм — добыча, в год труды» и был поэтому очень обрадован предложением поэта устроить «полнометражный творческий разговор». Но разговор не состоялся. Маяковский не пришел ни до полуночи, ни после. Он неожиданно уехал из Ленинграда в Москву, откуда вскоре пришла страшная весть о его смерти. Смерть Маяковского была для меня большим ударом. Я любил его по-настоящему^[2]. Мне было трудно дышать от боли. Но

...боль берешь
Растишь и растишь ее:
Всеми пиками истыканная грудь,
всеми свороченное лицо,
всеми артиллериями громимая цитадель головы, —
каждое /его/ четверостишие.

Маяковский, «от мяса бешеный», и Маяковский «безукоризненно нежный», Маяковский «весь боль и ушиб», и Маяковский «глашатай грядущих правд», Маяковский «красивый 22-летний» и Маяковский, «с трудом поворачивающий шею бычью», и Маяковский, «чей голос похабно ухает», и Маяковский — «Христос нюхает его души незабудки», Маяковский — «13-апостол» и Маяковский «ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный и призванный», Маяковский горлан, бунтарь, главарь и водитель6 и Маяковский большой трогательный и гениальный ребенок — был мне близок и дорог7 на всех этапах его исканий.

Он научил меня ненавидеть мертвечину, какими бы масками она ни прикрывалась. Он научил меня радостно любить «всяческую жизнь».

Вертов Д. [О Маяковском] / Дзига Вертов. Из наследия. Том второй // Эйзенштейн-центр, 2008.