В жизни Николая Олейникова год 1937-й был насыщен напряженной работой. Будучи штатным редактором «Чижа», Олейников постоянно трудился над очередными номерами этого журнала. Одновременно он вел редакционную работу в ленинградском «Детиздате» и на радио.

В поэзии Олейникова явственно обозначилось новое звучание, проявившееся еще в 1936 году в многоплановом цикле «Мысли об искусстве». В этом обновленном ключе написаны стихотворения «Графин с ледяною водою», «Птичка безрассудная», «Неуловимы, глухи, неприметны» и обе созданные в 1937 году поэмы — «Вулкан и Венера» и «Пучина страстей». Олейников вновь пересматривает корпус своих стихотворных произведений, вносит в отдельные стихи некоторые купюры и, словно предвидя грядущие события, отдает жене на хранение экземпляр рукописного сборника. В это же время он завершает работу над сценарием кинофильма «Леночка и лев» и готовит к печати результаты своих математических исследований в области теории чисел.

С января 1937 года в Москве начал выходить новый детский журнал — «Сверчок», авторский коллектив которого почти полностью составили ленинградцы. Здесь писали А. Введенский, Д. Хармс, Л. Савельев, С. Маршак и, конечно, сам редактор — Н. Олейников. Иллюстрировали журнал Б. Малаховский, Н. Радлов, В. Конашевич,
В. Лебедев, А. Успенский, Э. Будогоский и другие талантливые художники. Почти еженедельно Олейников ездил ночным поездом в Москву с заготовками к очередным книжкам «Сверчка».

«Он часто ездил в Москву со своим туго набитым портфелем. ‹…› Этот портфель был вся его редакция. Николай Макарович делал ‹…› „Сверчок“. Там было много картинок, больше картинок, чем текста (в подзаголовке журнала значилось: „Веселые картинки для маленьких ребят“. — А. О.), ‹…› неплохой был журнал. Олейников очень его любил, нянчился с ним, всюду таскал его за собой, сам что-то клеил, верстал, сочинял», — вспоминала Лидия Львовна Жукова, вдова известного филолога-япониста Дмитрия Жукова.

В весенние месяцы 37-го Олейников часто общался с этой семьей, стал приходить к ним чуть ли не каждый день. ‹…› «На кухне надрывались примуса, варилась картошка. И еще был лук. Олейников любил эту крестьянскую закуску, эти сладкие, хрустящие колечки, плавающие в постном масле. Масло пахнет семечками. Вкусно! И вот теперь они с Митей тихо пили и пели. Тогда Сталин изрек свое бессмертное: „дело чести, дело славы, дело доблести и геройства“. И вот они тянули эти слова под „эй, ухнем!“, протяжно, умильно ‹…›: один хмыкнет, другой ухмыльнется. „Герой...ства! Э-э-э-х!“

В мае Олейников выехал с женой на дачу. В июне он снова ездил в Москву, совершил непродолжительную поездку на юг. Здесь до него дошла весть об аресте Дмитрия Жукова. Олейников незамедлительно телефонировал жене друга: „Все остается, как было. Как дружили, так и будем дружить“. Струсить — он не мог себе этого позволить!»

Вернувшись домой, Олейников заболел и почти всю первую половину июля провел в Ленинграде. ‹…›

Предчувствие надвигающихся событий, по-видимому, не оставляло Олейникова:

Птичка безрассудная
С беленькими перьями,
Что ты все хлопочешь,
Для кого стараешься?
Почему так жалобно
Песенку поешь?
Почему не плачешь ты
И не улыбаешься?
Для чего страдаешь ты,
Для чего живешь?
Ничего не знаешь ты, —
Да и знать не надо.
Все равно погибнешь ты
Так же, как и я.

Писатель Евгений Шварц так рассказывает о своей последней встрече с поэтом: «...вышли мы (Е. Л. Шварц и его жена Екатерина Ивановна. — А. О.) из кино „Колосс“ на Манежной площади. Встретили Олейникова. ‹…› Был Николай Макарович озабочен, не слишком приветлив, но согласился тем не менее поехать с нами на дачу в Разлив, где мы тогда жили. Литфондовская машина — их в те годы давали писателям в пользование с часовой оплатой — ждала нас у кино. В пути Олейников оживился, но больше, кажется, по привычке. Какая-то мысль преследовала его. В Разливе рассказал он, что встретил Брыкина, который выразил крайнее сожаление, что не был Олейников на последнем партийном собрании. И сказал, чтобы Олейников зашел к нему, Брыкину. Зачем? ‹…› Оба мы чувствовали, что от Брыкина хороших новостей нельзя ждать. Что есть в этом приглашении нечто зловещее. ‹…› Вечером проводил я его на станцию. И тут он начал: „Вот что я хотел тебе сказать...“ Потом запнулся. И вдруг сообщил общеизвестную историю ‹…›. И я почувствовал с безошибочной ясностью, что Николай Макарович хотел поговорить о чем-то другом ‹…›. О чем? О том, что уверен в своей гибели? ‹…›. О том, что делать? О семье? О том, как вести себя — там? Никогда не узнать. Подошел поезд, и мы расстались навсегда. ‹…› Через два-три дня узнал я, что Николай Макарович арестован».

Встреча произошла, по-видимому, в середине июля. В это время Олейников уже должен был находиться под арестом. 2 июля 37 года помощник начальника УНКВД и начальника 3-го (контрразведывательного) отдела майор ГБ Н. Е. Шапиро-Дайхокский утвердил, с санкции прокурора, постановление на арест Олейникова как «участника контрреволюционной троцкистской организации», проводившего «активную террористическую и вредительскую работу». Постановление подписано начальником 2-го отделения 3-го отдела старшим лейтенантом ГБ Н. А. Голубом и заместителем начальника 3-го отдела майором ГБ Я. П. Ржанским. Ордер на г. № 3141 от 3 июля, по адресу: «Кан. Грибоедова — д. 9 кв. 46» был выдан сотруднику УНКВД Френкелю. И тут поначалу произошла неувязка. Дело том, что первые дни июля Олейников провел снова на даче в Луге, а затем вернулся в Ленинград (к невестке, на Караванную), будучи озабочен, по его словам, издательскими хлопотами. Видимо, оперативная группа в ночь ареста дома его не застала и, узнав о том, что он находится на даче, отправилась в Лугу. Л. А. Олейникова рассказывает:

«Приезжает грязная машина. Очень пыльная и очень грязная. Из Ленинграда, как я поняла. Выходит два человека и спрашивают: „Олейников есть?“ К Николаю Макаровичу всегда ходило много людей. Подумав, что это его знакомые, я ответила, что он в Ленинграде. Меня только удивило, что они как-то нелюбезно ко мне обратились, даже не поздоровались. И предложила им еще — вы, мол, устали, далеко ехали, отдохните, пообедайте. Дура такая. Они ни слова мне не ответили, развернулись — и сразу к машине».

‹…› 20 июля поэта наконец арестовали. Обыск в квартире,
по-видимому, продолжался довольно долго. Дворник потом рассказывал Л. А. Олейниковой, что они, видя, что Николай Макарович болен, предложили вызвать врача. Поэт отказался. «Только все пил. Всю Неву выпил», — прибавил дворник.
В протоколе обыска Шванев засвидетельствовал, что квартира опечатана, а изъяты «записные книжки, разная литература, 2 облигации займа 2-й пятилетки стоимостью по сто (100) рублей».

В Большой дом его повели из писательского «недоскреба» на канале Грибоедова 20 июля на рассвете — пешком. Но неожиданности продолжились. «Ираклий Андроников ночевал эту ночь в надстройке. Приехал по делам из Москвы и рано вышел из дому. Смотрит, идет Олейников. Он крикнул: „Коля, куда ты так рано?“ И только тут заметил, что Олейников не один, что по бокам его два типа с винтовками ‹…›. Николай Макарович оглянулся. Ухмыльнулся. И все!» — описывает, со слов И. Л. Андроникова, его последнюю встречу с поэтом Лидия Жукова. В этом драматическом описании отметим одну неточность: вряд ли оба сопровождавших были прилюдно с винтовками, пусть даже и рано утром. К тому же известно, что на Итальянской им повстречался еще один знакомый Олейникова, артист Антон Шварц. Воспроизвожу его рассказ по воспоминаниям Л. А. Олейниковой:

«Я вышел рано утром и встретил Николая на Итальянской. Он шел спокойный, в сопровождении двух мужчин. Я спросил его: — Как дела, Коля?

Он сказал: — Жизнь, Тоня, прекрасна!

И только тут я понял...»

21 июля на первом (обычно ознакомительном) допросе Олейникову сразу объявили: «Вы арестованы как участник контрреволюционной троцкистской организации, проводившей до момента ареста контрреволюционную троцкистскую работу. Дайте правдивые показания по существу предъявленного вам обвинения». Протокол допроса краток: «Ответ: Предъявленное мне обвинение я отрицаю. Вопрос: Если будете упорствовать, то будете изобличены имеющимися у нас следственными документами. Ответ: Пожалуйста». ‹…›

Вскоре Олейников получил разрешение написать записку родным, и следователь, ‹…› доставил ее домой. Клочок бумаги чудом сохранился: «Дорогие мои Рарочка и Сашенька, целую вас, посылаю вам привет. Рарочка, чувствую я себя хорошо, все время думаю о вас. Наверное, Сашенька уже говорит хорошо, а ходит еще лучше. Рарочка, если можешь, то приготовь и передай мне следующее: белье, носки, одеяло (легкое), подушку маленькую, полотенце, мыло (туалетное и хозяйственное), зубную щетку, зубной порошок, пальто и несколько маленьких мешочков (для сахара-песка, рафинада и т. д.) и, наконец, простыню. Вот и все. Целую вас обоих, люблю, думаю о вас постоянно. Коля. 2 августа 1937 г.» ‹…›

В следственном деле следующий протокол допроса Олейникова — от 26 августа. Подписан Голубом и Слепневым. Текст написан Слепневым. Под ответами на вопросы и в конце каждой страницы — подписи Олейникова. Во время этого допроса как будто бы произошла очная ставка Олейникова с Жуковым. Под ответами Жукова — его подписи. В архивном следственном деле Олейникова есть и машинописная копия этого протокола допроса — на семи страницах, заверенная чекистом Л. С. Трухиным.

Поначалу Олейников все отрицает: «Участником контрреволюционного троцкистского подполья я не являюсь». Во фрагменте очной ставки повторены касающиеся контрреволюционной деятельности показания Жукова и ответ Олейникова: «Нет, не подтверждаю». Затем он вдруг «решает дать правдивые показания» и, «будучи изобличен следственными материалами и очной ставкой», признается и существовании организации из трех человек: В. И. Матвеева, себя и Жукова, а также в том, что, кроме Жукова, он пытался завербовать С. Я. Маршака, но вот конкретно о террористической деятельности лишь обещает сообщить дополнительно — если вспомнит.

На постановлении об избрании меры пресечения и предъявлении ему первоначального обвинения Олейников поставил подпись только 10 сентября 1937 года. Накануне, 5 сентября, были арестованы несколько сотрудников «Лендетиздата» по тому же обвинению. В деле Олейникова больше нет протоколов его допросов — лишь копии допросов Д. П. Жукова (почти перед расстрелом, 15 ноября 1937 года, из него выбьют показания об участии вместе с Олейниковым в шпионаже в пользу Японии), Н. А. Невского,
Н. А. Ненарокова, С. К. Безбородова, В. И. Эрлиха, А. И. Любарской, К. Н. Боголюбова, А. Б. Серебрянникова. ‹…›

Когда составлено обвинительное заключение по делу Олейникова, неясно, так как даты под ним нет, а клише в левом верхнем углу: «УТВЕРЖДАЮ. ЗАМ. НАЧ. НКВД Л/О Старт. Майор Госбезопасности: (ШАПИРО), » «     января 1938 года» — не заполнено. Подписано обвинительное заключение Слепневым, Голубом и новым начальником 3-го отдела майором ГБ Я. Е. Перельмутром. Олейников обвинялся в том, что в 1930 году он был завербован в контрреволюционную троцкистскую организацию В. И. Матвеевым, сам завербовал в нее Жукова, «занимался террористической деятельностью над руководителями ВКП(б) и Советского правительства, будучи осведомлен о готовящихся терактах над 
т. т. СТАЛИНЫМ и ВОРОШИЛОВЫМ», «проводил вредительство на литературном фронте» и «знал о связи участников контрреволюционной троцкистской организации с японской разведкой и проводимом ими шпионаже в пользу ЯПОНИИ». На основании приказа наркома внутренних дел № 00593 дело направлялось на рассмотрение НКВД СССР.

16 ноября 1937 года начальник Ленинградского управления НКВД Л. М. Законский утвердил восьмой по счету список (альбом) 50 японских шпионов с ходатайством о вынесении им высшей меры наказания. Формулировки обвинительного заключения относительно Олейникова воспроизведены в этом списке. 19 ноября комиссия НКВД и Прокуратуры СССР рассмотрела список и приговорила всех «шпионов» к расстрелу. 24 ноября все были расстреляны в Ленинграде. ‹…›

5 июля 1957 года, после новых и новых запросов Главная военная прокуратура сообщила Л. А. Олейниковой, что дело Николая «Макарьевича» (неверно, как и в деле Олейникова) «направлено для окончательного разрешения в Военную Коллегию Верховного Суда СССР». Еще через два с небольшим месяца Военный трибунал Воронежского военного округа известил ее о полной реабилитации Н. М. Олейникова, а загс прислал свидетельство о его смерти «от возвратного тифа 5 мая 1942 года». Прошло еще сорок лет, и в январе 1996 года ГУВД Санкт-Петербурга и Ленинградской области сообщило, что, оказывается, и Олейникова Лариса Александровна «решением УООП Леноблгорисполкомов от 01 апреля 1964 года» была реабилитирована.

Олейников А. «В архив к делу» // Нева. 1998. № 11.