...Подошло время работы над «Тринадцатью». Много позже фильм этот был оценен как значительное явление киноискусства, завоевал мировую славу. Но тогда перед нами был непочатый край трудной и незнакомой работы. Даже мы, члены съемочной группы, знавшие, что нам предстоит работать в пустыне, в сложных условиях, как выяснилось, совершенно не представляли себе, с чем придется столкнуться.
Картина снималась год. Девять месяцев из двенадцати мы находились в экспедиции, вдали от жилья, лишенные элементарных удобств.
Выехали мы из Москвы в апреле 1936 года. В нашем коллективе, возглавляемом Роммом, было пятьдесят человек. Пустыня Каракумы встретила нас во всеоружии. Днем — невероятная жара, ночью — холодно. Температура на солнце около сорока градусов. То и дело дует сильный горячий ветер «афганец». И естественное для пустыни, но очень тяжелое для нас отсутствие воды.
Кроме этих общих для всех трудностей, встретили нас трудности и чисто операторские. Проблема номер один: где хранить пленку? От жары эмульсия плавится. Пришлось вырыть в песке глубокий колодец и опускать туда пленку в железных ящиках, чтобы она хранилась при определенной температуре.
Вторая проблема непрофессионалу могла бы показаться даже забавной. Я имею в виду выбор натуры. Это дело — всегда важное и непростое — в Каракумах оказалось невероятно сложным. Природа то и дело преподносила нам сюрпризы. От сильных ветров барханы — высоченные песчаные горы — то и дело перемещались с места на место, постоянно образовывая новые рельефы. Если накануне мы выбирали место для завтрашней съемки, а ночью дул «афганец», то чаще всего наутро барханов на этом месте не оказывалось... Но крайне редко — случалось и такое — мы обнаруживали наутро новые барханы, еще прекрасней вчерашних.
«Афганец», ураганный ветер, дующий со стороны Афганистана, поднимает в воздух массу раскаленного песка с частичками слюды. Найти от него спасение невозможно. Песок забивается в глаза, нос, уши, рот, волосы и... в съемочную аппаратуру! Сколько забот было с нею, как приходилось оберегать и очищать ее от песка! Малейшая песчинка могла поцарапать пленку. Безусловно, всевозможные зонты, тенты, чехлы и покрывала сослужили хорошую службу, но я думаю, что только благодаря ежедневной чистке камеры, а мы нередко возились с ней до полуночи, удалось нам обойтись без царапин.
Снимаем эпизод «Переход тринадцати». Привезли самолет-ветродуй, который в дополнение к «афганцу» должен был поднимать песок непосредственно перед камерой. Эта съемка была одной из сложнейших. Снимали двумя камерами. Борис Израилевич находился на партикабле и снимал идущий караван сверху. Я снимала второй камерой, расположившись в сторонке, прямо на песке. Отгородилась фанерой, а сверху накинула покрывало. Под рев самолета, подымавшего песок позади партикабля, при бушующем «афганце» начали мы съемку. Из моего импровизированного укрытия мне были видны лишь мелькавшие в кадре фигуры лошадей с всадниками. Постепенно меня засыпало, небо и солнце скрылись от меня совершенно, мне были видны только силуэты лошадей. Вдруг перед камерой что-то мелькнуло, заслонило полностью свет. От испуга и неожиданности я перестала крутить ручку аппарата. (Кстати, в фильме этот момент запечатлен: лошадь, упавшая перед камерой.) Больше я ничего не видела, но голоса были слышны. Михаил Ильич кричал: «Стоп! Стоп!..» Борис Израилевич спросил: «А где же Эра?» Меня благополучно откопали.
Недавно я ездила в Ашхабад, побывала и там, где снимался наш фильм. Не узнать теперь тех мест! Поселок Чонгалы в двенадцати километрах от Ашхабада — десяток юрт, в которых мы тогда ютились, — превратился в благоустроенный городок с каменными домиками и обилием зелени. Великий Каракумский канал потеснил пески.
...Как складывался тогда наш рабочий день? Сам съемочный процесс был очень коротким, а вот на подготовку к нему, на подбор новых точек уходила уйма времени. Каждое утро в семь часов труппа уже находилась на месте съемок в барханах или на построенной среди песков декорации «Мулушка». Мулушка — одна из разновидностей усыпальниц, доныне встречающихся в казахстанских и туркменских степях. Построенная замечательным художником Владимиром Евгеньевичем Егоровым, наша «мулушка» была произведением искусства.
Утренняя съемка кончалась между десятью и одиннадцатью часами, потом наступал вынужденный перерыв. Солнце, стоявшее высоко, палило безжалостно. Вся пустыня делалась белесой, сливалась с серым небом. Пропадало ощущение бескрайности пространства, удивительной рельефности песков. В полуденные часы песок так раскалялся, что можно было печь в нем яйца. Лежать на нем было невозможно. А между тем это было одним из условий короткой утренней съемки: актеры, игравшие солдат, защищавшихся от басмачей, должны были именно лежать на песке, укрывшись за бруствером «мулушки».
Во время перерыва мы перебрасывали технику на другие места и в три часа пополудни начинали вечернюю съемку. Она длилась до шести-семи часов и бывала самой плодотворной.
К экспедиции мы готовились очень основательно. Пошили группе специальные брезентовые сапоги на кожаной подошве, парусиновые костюмы. Но все это обмундирование не выдержало и двух месяцев службы. Все выгорало и сгорало в этом пекле. Армейские гимнастерки после двух недель съемки выбеливались и превращались в белые рубахи. Поэтому их приходилось постоянно менять. У Елены Кузьминой, героини картины, от солнца истлели две шелковые кофточки.
В нашей работе все было ново и неизведанно. Но Волчек умел наблюдать, исследовать, находить. Ни одной особенности жизни пустыни не упустил он из поля зрения. Его прельстила строгая геометрия природы, и он сумел ее воссоздать и запечатлеть в картине.
Александр Петрович Довженко сказал как-то: «Если оператор — художник, то он должен уметь понять душу природы, уловить ее настроение».
Борис Израилевич понял душу пустыни. Он искал ее экспрессивные формы. Он увидел, как тянутся вверх остроконечные серпы барханов, как извиваются, стелясь, причудливые песчаные гребни, он воплотил бескрайность просторов под взметнувшимся ввысь небесным куполом. Или другой пейзаж: с придавленным горизонтом и узкой полоской песчаных гребней на нем.
...На фоне суровой, жестокой и таинственной пустыни живут и действуют люди. Тринадцать всадников возвращаются к себе домой: десять пограничников, их командир с женой и профессор-геолог. Трагически сложилась их судьба. Лишь один — красноармеец Мурадов (роль его исполнял А. Кепиков) — остался в живых.
Через гребни барханов в палящий зной идет человек. Вода в баклажке давно кончилась, и он бросает ее, чтобы хоть чуточку легче стало идти. Без сил, теряя надежду, идет и идет Мурадов, каждый лишний предмет — непосильная тяжесть. Он сбросил саблю, винтовку, солдатский пояс, часы... А жажда все сильнее... Перед глазами потоки воды... Вон там, вот-вот, уже совсем рядом! Надо доползти. Это его надежда.
Но оазис — только мираж! Воды нет, ему не одолеть пустыни.
Спасение все же пришло: полуживого Мурадова подобрал пограничный патруль.
В сценарии не было эпизода «песок-вода», но в картине он появился. И это лишь один из многочисленных примеров того, как режиссер и оператор могут изменить или углубить драматургию фильма.
Наш первый материал дирекция студии не приняла, его сочли формалистическим. Печальную эту весть привез нам в пустыню представитель дирекции Лев Аронович Инденбом, впоследствии, уже после войны, многие годы работавший с Роммом в качестве второго режиссера.
Лев Аронович имел прямые указания закрыть нашу картину. Но не таков был наш Ромм! Остановить Михаила Ильича было невозможно. Вместе с Волчеком доказали они Инденбому необходимость продолжать работу. Инденбом уехал, съемок мы не прервали! А через некоторое время пришла телеграмма из Москвы, что худсовет студии просмотрел отснятый нами материал и признал его отличным. Михаил Ильич зачитал телеграмму всему коллективу на съемочной площадке, в нашей «мулушке». Что тут поднялось! Мы орали, смеялись. Ромма и Волчека начали качать...
Савельева Э. Несколько штрихов... // Искусство кино. 1984. № 5.