Это было время победы Народного фронта во Франции... Париж бурлил... Нередко на улицах внезапно вспыхивали своеобразные демонстрации-стычки: то слышалось громкое — «Vive les Soviets!»[1], то истерические вопли французских фашистов: «Vive Laroque!»[2] Фашизм переходил в наступление. Назревали события в Испании... В Абиссинии шла война. И в эту гущу политических страстей ворвались «Матросы из Кронштадта». Несмотря на всю сложность международной обстановки, и в Праге и особенно в Париже успех сопутствовал фильму. В Париже с легкой руки Пабло Пикассо нашу четверку уже запросто называли «les marins de Kronstadt» — «моряки из Кронштадта»...
Не обошлось и без конфликтов. Первый был чрезвычайно серьезен: цензура изъяла пение «Интернационала», с которым бросались в атаку матросы. Но Вишневский заявил, что «национальный гимн СССР неприкосновенен», что он свяжется с Москвой и не допустит демонстрации фильма без гимна. Достаточно было искушенным кинохозяйчикам поглядеть на Вишневского, чтобы поверить в то, что этот «marin de Kronstadt» способен на все, а запрещение демонстрации фильма повлекло бы за собой большие убытки... Пришлось уступить, и в день премьеры «Интернационал» победно прозвучал с экрана одного из лучших кинотеатров Парижа на Больших бульварах... (Тексты фильма шли на французском языке в переводе И. Г. Эренбурга).
Второй конфликт был скорее курьезен: разгорелся спор между нашим торгпредом и Вишневским из-за... фрака. «Не для того я написал „Мы из Кронштадта“, чтоб уподобляться парижским франтам. Я советский писатель. Хватит и того, что в поездке я впервые сменил военную форму на штатский костюм!» — горячился Вишневский, и лишь после долгих просьб договорились о смокинге, который он должен был надеть к премьере. Мы ведь не представляли себе тогда, что такое премьера советского фильма в Париже. Но тут я предоставляю слово автору:
«Париж, 23 мая 1936 года.
Привет, друзья!
...Итак, премьера в Париже. — Вот он — тот город, куда стремятся за славой. Город, который «в один день дает европейское имя», и т. д. и т. д. ... Как все это выглядит, если смотреть моими, нашими глазами?..
Французы взяли фильм крепко. В два дня переоборудовали экран: он расширяется в момент атаки. Грандиозно! Вся парижская машина уже в ходу: пресса, фото, реклама. На страницах газет — парни из Кронштадта. Было разослано 1500 билетов: от министров до... (я не знаю «до» кого тут рассылают). Впервые (во Франции) с экрана зазвучит «Интернационал».
Иду в театр проверить все сам. Сидят разные господа с капиталами в несколько миллионов франков. Просят, во избежание эксцессов, кое-какие выражения изъять. Отказываю. (Удобно ссылаться на США, где фильм идет полностью.)
22 мая, 9 часов вечера. — К театру подходит гвардейский караул. (Блестящие кирасы, плюмажи...) Собирается толпа. Со стен на толпу глядят кронштадтцы (Москва самолетом дала десятки отличных фото).
Съезжается Париж... Слов нет — это эффектно. Сотни машин: меха, искрящиеся платья, формы, смокинги, фраки... Бульвары в золотисто-красном освещении. Полиция...
Мы подъезжаем к 9-ти. В фойе, в партере, на балконе — шелест и легкий гул. Я перебираю в памяти литературу о Париже, то, что мы знаем (от Расина до современных французов); ассоциирую серию наших спектаклей: «Человеческая комедия», «Дама с камелиями», «Мольба о жизни», — не то! Итак, вот он — живой «Tout Paris»[3], как шептал мне в ухо monsieur Бергхольц, делец и воротила. Жали руки, что-то спрашивали о Москве и прочее. А что им Гекуба!
В зале — белые (русские эмигранты).
Страшный холод был на душе. Феномен пронизывал меня до сердцевины мозга: вот, по сути, — классически-чистые враги... Как странно, что они вокруг... Это бывший С.-Петербургский свет... Конечно же!
Я чувствовал себя лицом к лицу... Всякий вопрос-ответ, шутка, улыбка — все, в сущности, маскируемое с той и другой стороны. Вот рядом господа - те самые, которые были на «Юге России». Ну, им и посвящаю сегодняшнюю премьеру! ... В партер входят старцы и старухи. Они, несомненно, умерли лет десять-пятнадцать тому назад, но делают вид, что живы. По мертвой коже — краска [румяна]... — Дельцы, артисты, писатели, журналисты... Чиновники... (Они не смеют вести себя в отношении фильма иначе, чем их начальство.) Меня просят сказать несколько слов: общество желает видеть «господина драматурга Вишневского»...
Знаю: если начну говорить, то сейчас, сию же минуту я скажу этой публике то, что будет ей страшно услышать. Я любезно отклоняю предложение.
Нас вызывают — до фильма. Наша группа выходит на сцену и раскланивается... Зал шумный, слепят юпитера, снимают...
Гвардейский караул стоит... Бравые ребята по-солдатски разглядывают «баб» и тонко перемигиваются. Я поймал эти взгляды, и мне ответили взглядом же — по-мужски, по-солдатски. Жаль, что гвардейцев с момента показа фильма уберут.
Пока зал гудит и аплодирует — партер, балкон...
Вероятно, и эта публика думает обо мне в полном тайном соответствии с моими мыслями о ней...
Свет идет волнами. Все цвета радуги заливают шелк занавеса. Здесь любят эффект и «красоту». Занавес раздвигается, свет гаснет — и кронштадтцы начали!
«Paris soir» пишет сегодня: «Публика сидела почти в религиозной тишине!» Допустим... Я думаю, разглядывали, прикидывали: как это бывает и будет. Одни — чего стоит СССР; другие — как все повернется; третьи — когда? Четвертым было наплевать; пятые смотрели профессионально.
Сдержанность парижского света почти час боролась с духом фильма... Прорвало наконец — и Париж разразился овациями. Идут матросы, идут мстители!
Потом цветы - красные розы, — жадное разглядывание нашей группы, давка, поздравления и т. д. Уже сообщают котировки, отзывы, местные настроения: «О, monsieur Vichnevsky! Exclusive! Formidable!»[4]
Мы выходим из театра. Толпа... Мы идем в своих смокингах, — дикое ощущение. Рабочая толпа, которая ждет нашего выхода, может принять нас за тех, кого топят... (в финале фильма).
Премьера прошла — вот и все. На душе смутно...
Фильм попадет в рабочие районы лишь через шесть месяцев — вот там и будет победа!»
«31/V 1936 г.
Привет, друзья!
Чувствую себя здесь вполне на месте... Слитность и единство мира — органика человечества. Этому крайне помогли простые встречи; беседы с художниками, рабочими, — и внутреннее самоутверждение плюс утверждение извне... Вторую неделю парижская пресса пишет о фильме. Анализ блистательный, тонкий... И эта победа в „столице искусств“ — естественно, была для меня очень значительным жизненным этапом. Ощущение права быть на нужном и должном месте в Париже, то есть, значит, везде в иностранном мире, добыто... И мир, ведомый ранее из монографий, репродукций и т. п., — стал миром реальным, ощутимым... Вс. Вишневский».
Фильм действительно шел с исключительным успехом. Воскресные сборы доходили до 40 тысяч франков против обычных 8-10 тысяч. К вечеру у входа в кино собирались толпы рабочих с окраин, так как последний сеанс шел по удешевленным ценам. Многие из них влезали на старые липы у кинотеатра и терпеливо, часами дожидались своей очереди, расположившись на крепких ветвях, как стайки птиц.
Вишневецкая С. Всеволод Вишневский в киноискусстве // Искусство кино. 1959. № 7.