Хорошо помню осеннюю ночь. Мы с Дзиганом возвращались домой от Вишневских, где состоялось наше первое знакомство с ними. Придя к обеду, мы засиделись далеко за полночь. Вишневские произвели на нас большое впечатление. Тогда они жили в маленькой однокомнатной квартире в проезде Художественного театра, но она с удобством, достойным удивления, вмещала много народу, много веселья, много споров, изобилия и угощения. Уже в первый вечер я почувствовала себя там свободной и уместной, полагаю, что это была заслуга хозяев.
Естественно, разговор шел в основном о сценарии и будущем фильме. А так как и автор и режиссер были участниками гражданской войны, им было что вспомнить. Они наперебой говорили, спорили, что-то принимали, что-то отвергали, рассказывали целые эпизоды, волновались, вспоминали своих друзей и соратников, горели напряженным желанием поведать о них и о том воистину удивительном времени.
Мы с Софьей Касьяновной, женой Вишневского, были восхищенными слушателями.
Домой шли пешком. Ночь была теплая и больше походила на весеннюю. Небо высокое, ясное, звездное; дул теплый ветер. Еще очень мало зная о сценарии и, естественно, не имя ни малейшего представления о будущем фильме, я уже тогда, по дороге домой, вся была в ожидании удачи. Это ощущение было главным, которое не покидало меня потом на протяжении всей работы над фильмом. ‹…›
Когда я прочитала сценарий, он, помню, поразил меня своей необычностью, все по тем временам было в нем ново и ни на что не похоже, меня очаровал эпическо-героический жанр будущего фильма. Его герои столь разные и такие одинаковые в своей верности, отваге и преданности, и точный, достоверный, свой, присущий только Вишневскому диалог, который не надо было учить — он запоминался тотчас и навсегда, все это приняла я сразу. Но зачем среди этих достойных удивления людей время от времени появляется ничем не примечательная и, как мне казалось, весьма заурядная женщина? Я не понимала. Много раз перечитывала сценарий и каждый раз хотела исключить ее из действия. Я всячески избегала говорить о своей роли. Наконец это стало неизбежным. Я высказала свое мнение и спросила Всеволода Вишневского, согласен ли он со мной.
Он посмотрел на меня с удивлением и, ничего не сказав, махнул рукой по своей привычке. Я была обескуражена, огорчена и даже обижена этим молчаливым, но выразительным жестом. Правда, в дальнейшем Всеволод Витальевич охотно выслушивал мои предложения, многое менял, он был в творчестве щедрым и внимательным. Но в то же вечер, придя домой, я опять принялась за чтение сценария. И уже не знаю на каком прочтении я остановилась на слове «мадмазель». И в самом деле, что это значит? Почему «мадмазель»? Почему моряк, который и слово-то это слышал, может быть, раз в жизни и уж наверняка никогда ни к кому так не обращался, увидев эту женщину, не назвал ее товарищ, гражданка, ну, в крайнем случае, если ему уж очень захотелось быть изысканным и щегольнуть воспитанием, мадам? Нет, он упорно и в дальнейшем называл ее «мадмазель». Значит, в ней должно быть нечто такое, что отличает ее от всех виденных им до сих пор женщин. Так что же ее отличает? Она учительница, коммунистка, ничего особенного, и все же... По этой линии и пошла моя работа, мне надо было сыграть учительницу, коммунистку, и все же «мадмазель». Все это я высказала режиссеру и автору. «Ну вот, — сказал Вишневский, — теперь я спокоен: дело будет сделано».
Помню, этот вечер был одним из тех радостных вечеров, которые, к счастью, в нашей работе случались нередко.
Есипова Р. Ветер Кронштадта // Советский экран. 1976. № 6.