I
Зимний день. На солнце сверкал и искрился чистый снег. Воздух был поразительно прозрачен. Тишина была необыкновенная. В оцепенении стояли хвойные леса. С могучих угрюмых елей иногда с тихим шорохом осыпался снег. Серебристая пыль беззвучно покрывала землю.
Древние новгородские и псковские земли расстилались под тихим и бледным небом на сотни верст. Все проявления жизни казались скованными навсегда. Не было слышно голоса — ни человечьего, ни звериного, ни даже птичьего.
Вдали едва курился дым ушедших в снега деревень России. Донесся тихий звон колокола. На окраине села зашевелились люди, хлопнули где-то двери. С криком пробежали мальчишки: «На войну угоняют!» — «Последних забирают!» Сельский староста стучал палкой в двери и в подоконники и коротко, властно бросал: «Назначенные, выходи!» Пошли мужики в тулупах, в кафтанах, а иные в шинелях. Темнобородые и светлобородые, молчаливые. У одной избы, вцепившись в мужа, окруженная детьми, стояла женщина. Она растерянно повторяла:
— Да как же мы останемся, Ермолай?
Мужик молчал. Еще раз донесся окрик старосты. Люди заторопились. Перед кучкой уходящих старуха понесла икону Христа. Слышались восклицания, пронзительные женские крики. Рванула где-то по улице гармоника. Толпа все росла. Люди собирались у церкви.
Там прощались с семьями, с мирским сходом вновь призванные на позиции, выздоравливающие от ран солдаты. Они стояли угрюмой толпой. Покрикивая: «Осади!» — прошел стражник, отгоняя женщин, и они заголосили еще сильнее. Ребятишки глядели, онемев, испуганно. К солдатам подходили старики, кланялись им в пояс.
— Примите, служивые, в путь-дорогу. Прощения просим, что мало... — И передавали им еще с мирного времени сохраненную казенную водку.
— Ах, жизнь перед смертью сполоснуть!
И один из солдат — русоволосый ухарь — ладонью ударил по донышку бутылки. Вино вспенилось, побелело, и пробка вылетела. Солдат выпил бутылку не отрываясь, единым духом, тряхнул головой, утерся.
— Покорно благодарю понимающих старичков,— и ударил бутылку об изгородь. Брызнули стекла.
Прокатился тяжелый, хриплый бас:
— Станови-и-ись!
Солдаты понуро построились. К их рядам подошел чужой, приезжий поручик. Он поздоровался, стал обходить строй, всматриваясь в лица совершенно неизвестных ему людей. За офицером шел стражник со списком в руках. Третьим шел староста. Около одного солдата, здорового телосложения, высокого мужчины лет двадцати девяти, темно-русого, с ясными глазами, стражник остановился. Он всмотрелся в солдата, подошел к нему в упор и спросил, пытливо глядя в глаза:
— Будто я тебя в пятом году видел?
Поручик повернул голову. Солдат посмотрел спокойно и холодно и ответил стражнику:
— Возможно. Существовал в то время.
Стражник грубее спросил:
— Будто каторжником ты тогда был? В Сибири с конвоем вас гнали, а ты бежал...
Все глядели на солдата. Он стоял ровный, крепкий. Папаха была чуть сдвинута на правую бровь, и лицо его, русского пехотинца, было просто. Все ждали ответа. Он сказал:
— Где нам, простым нижним чинам, до каторги доходить... — и чуть-чуть усмехнулся.
Офицер спросил:
— Как зовут?
— Яков Орел, ваше благородие.
Офицер посмотрел в списки, потом вновь на солдата.
Стражник невесело покосился, еще раз испытующе оглядел солдата и сказал:
— Опасный был политик.
Солдат молчал, и только в глазах его чуть тлел запрятанный огонек.
К солдатам подошли священник, дьякон и несколько сельских певчих. Негромко подана была команда:
— На молитву, шапки долой!..
Солдаты и мужики обнажили головы, и в морозном воздухе раздалось пение. Пели коленопреклоненные:
— «Спаси, господи, люди твоя и благослови достояние твое... Победы благоверному императору нашему...»
Священник благословлял солдат. Ухарь подмигнул ему. Пели и всхлипывали женщины. Истово крестясь, взглядывали на небеса старики. Звенели чистые детские дисканты и альты.
Офицер закричал:
— Поторапливайсь!
Началось прощание. Крестясь и нахлобучивая папахи, солдаты тронулись. Ударила гармонь. Завыли завтрашние вдовы и сироты. Выпившие глядели на толпу уже блаженно-добродушно, а иные зло, и хмельной ухарь закричал:
— Прощай, народ православный, уходим! Уходит за буйство разжалованный фейерверкер, наводчик Алешка Медведев... Это я... И куда, Алешка, попал? В гиблую пехоту... Эвон она: перераненная, позашитая, в ранах нитки болтаются... Ну, ладно, если кого обидел, грех отпустите...
Старики и бабы заговорили и зашептали:
— Бог простит, сынок.
А Алешка шел, играя, хватал девок и целовал их: «Н-но, милая, тпру».
Опираясь на клюку, шел старый инвалид турецкой войны, высохший, исполосованный. Он только повторял солдатам:
— Славу царю воюйте... Штычком, штычком, ребята...
Село осталось позади. Солдаты брели вольным шагом, молча, казенные. По обочинам дороги еще бежали провожающие бабы. Их свирепо гнал страдник. Офицер время от времени взглядывал сбоку на Орла. Тот шагал молча, независимо. Офицер негромко спросил стражника:
— Не ошибаешься?
Стражник поглядел, подумал и твердо ответил:
— Он.
Тогда офицер сказал:
— Присмотримся и возьмем.
Какая-то женщина, перебежав дорогу, бросилась к солдатам под ноги и закричала, всплеснув руками:
— Ай, не пущу! Ермолай!.. Поубивают вас!
Бородатый солдат отгонял ее:
— Марья, поди.
Орел поднял женщину. Она билась. Дети плакали, держась за материн подол.
Фейерверкер крикнул:
— Этак и не уйдем!..
Вновь ударила гармоника, и озорной фейерверкер пошел по снегу вприсядку с вывертом и орал на морозе так, что пар уходил вверх:
— Брось, тетка, всех не поубивают!
Плясуну становилось жарко. Он раскрыл ворот.
— Гуляем!
Люди заулыбались, гармонист шире рванул инструмент.
— Дай, Алешка, напоследок!
Плясун на секунду остановился, кинул:
— Ладно, — хватил шапку оземь и запел: «Вставай, подымайся, рабочий народ!»
Орел подошел к нему, положил руку на плечо и сказал коротко, негромко:
— Куда торопишься?
Офицер сбоку еще раз поглядел на Орла...
В рядах стало тихо. Потом кто-то сказал:
— Вот, нагулялись... Эх, а жизни нам осталось только два дня, до окопов.
Ряды шли молчаливо. За солдатами тащился обоз с бедным их скарбом. Укутанные в тулупы, шли возницы, и от солдат к ним долетали только печальный разговор гармоники и чья-то песнь — «По диким степям Забайкалья...»
Люди подошли к занесенной снегом станции. На ней было сиро и пустынно. Стояли промерзшие темные товарные вагоны. На стенах были нацарапаны надписи:
«Прощайте, братья!», «Живы будем — не помрем!», «Проехали на позиции — прощальный привет!».
Солдаты подходили к оледеневшим вагонам. Один посмотрел, понюхал: «Убоиной несет» — и брезгливо, ногой, отшвырнул какие-то смерзшиеся окровавленные тряпки.
Шла посадка. Поручик коротко бросил стражнику:
— Глядеть за этим неотрывно.
— Гляжу, ваше благородие.
И глаза стражника то сбоку, то сзади буравили крепкого неторопливого солдата. Стражник покрикивал, загоняя солдат по вагонам. Алешка увидел его, хмельно качнулся и спросил:
— Расстаемся? Сколько слез я по тебе пролью, моя красотка...— И он чмокнул губами, насмешливо глядя на стражника.
Солдаты засмеялись. Алешка продолжал:
— Приходит час разлуки, но, между прочим, чего же оружия не дают?
Стражник огрызнулся:
— Вам выдай.
Алешка хитро изумился:
— А что?
Орел усмехнулся. Пьяный остро посмотрел на стражника:
— Боитесь, что шуму наделаем?
— Пожалуй, наделаешь... На Сахалин захотел?
— Давай! Кандалы носить будем, тачку возить будем... Только не в пехоту... Вон — тихие дураки, помолясь едут — и сразу хоп в лоб.
Стражник заорал:
— Ну, помалкивай!
А солдату хотелось говорить, спирт тревожил сердце и мозг, злоба толкала:
— Слушай ты, как тебя... Орел... Чего усмешечки кривишь? Не пьешь и не поешь. Ты политик?..
Орел посмотрел и сказал:
— Где нам, простым нижним чинам, до политики... — и усмехнулся.
Вдоль вагонов, побираясь, шла нищенка-юродивая. Она держала в руках жестяную баночку. Алешка бросил ей медный пятак:
— Гуляй, убогая!
Юродивая посмотрела, покачала головой.
— На свечечки давать нужно..., на свечечки... За помин ваших душ... — И глядела на солдат и тонким кривым пальцем показывала: — Тебя убьют... и этого...
И Алешка притих, и бородатый Ермолай притих. Солдаты смотрели на юродивую, а она, вещая, глядела на них. Глаза ее встретились с глазами Орла. Старуха вдруг запнулась, замолчала, закрылась руками, попятилась назад. Она показала на Орла:
— А этого... ой, страшная у него судьба...
И испуганная старуха отступала все дальше и что-то шептала.
Солдаты глядели на Орла. Он тихо сказал нищенке:
— Иди, бабушка, иди... Мы своей судьбой уж как-нибудь сами распорядимся...
Медленно скрипя, подошел встречный товаро-пассажирский поезд, набитый и облепленный людьми. Лязгнуло железо. Пассажиры даже не смотрели на солдат, которые передвигались уже третий год по всей стране. Против теплушки, где у раскрытой двери сидели Орел, Алешка и другие, остановился арестантский вагон. Арестанты сквозь стекла и железные решётки смотрели на солдат. Все затихли. Вдруг загремели и посыпались стекла, и неожиданно зазвенел голос:
— Товарищи, подходи ближе, не бойсь! За что нас гонят на каторгу? За то, что мы выступали против войны, в защиту вас... Что же, вы не видите, что в России делается? (Солдаты сбегались, слушали.) Призвано шестнадцать миллионов. Треть уже убита. Почти каждый второй солдат ранен...
Послышались ответы: «Таперь добивать везут».
Ссыльный продолжал:
— Три миллиона погибают в немецком плену... Деревня стонет... Вы что ж — долго молчать будете?..
Солдаты стояли и слушали, побледнев, речь ссыльного. К эшелону бежали, придерживая ножны шашек, поручик, стражник и станционный жандарм. Поручик кричал:
— Прекратить переговоры!
В ответ из арестантских вагонов зашумели:
— Долой! — И зазвенели другие окна, и политическая каторга загремела: — Братья-солдаты, за вас уходим!.. Поймите, что делается... Долой самодержавие царя Николая!
Политических уже хватали, заламывали им руки назад. Поручик кричал, потрясая кулаком, в сторону машиниста:
— Давай отправление!
Стражник, не отрываясь, смотрел на Орла. Тот застыл у дверей, одной рукой сжав другую. Глаза его были устремлены на людей, которых избивали тут же, в нескольких шагах от него. Из арестантского вагона, с лицом, прижатым к прутьям и битому стеклу, кричала девушка:
— Братья, когда грянет народное восстание, не стреляйте в нас...
Волосатая грязная лапа заткнула ей рот. Девушку били по лицу.
Поручик орал машинисту:
— Отправляй сию же секунду! Отправляй, мерзавец!
Пронзительно засвистел паровоз. Эшелон дернулся. Орел все стоял в дверях.
Ссыльный, говоривший речь из арестантского вагона, приподнялся, лицо его было в крови. Он кричал вслед уходящему эшелону:
— Помните, братья, пятый год... Прощайте... Большевики из каторжных тюрем, из ссылки шлют вам привет...
Орел, не отрываясь, глядел на политических, которые впились в решетки. Политических избивали. Они запели... Орел стоял бледный и недвижный. Тронулся и второй поезд. И, расставаясь, уходили одни к далеким сибирским централам, другие — в окопы, на запад. Солдаты, возбужденные, сгрудились в дверях, глядели вслед ссыльным. Было холодно, в щели дуло. Вагоны скрипели...
Один из новобранцев спрашивал:
— Чего кричали, за што привет?..
Вопрос его остался без ответа. Только бородатый солдат, Ермолай, сказал:
— Помните, говорит, пятый год.
Новобранец не понял и опять спросил:
— А чего шумели?
Алешка кинул ему:
— Какой губернии?
— Мы — вятские.
— А зовут?
— Тоже так: Вятский.
— Ну, те еще рано понимать... Ты послужи с наше... Вятский, что есть солдат? Отвечай!
Молодой помялся.
— Солдат есть слуга... и замолк.
Орел продолжил:
— Солдат есть слуга царя и в защиту его должен убивать отца и мать, переносить голод и холод, терпеть по морде и терпеть, когда бьют близких его.
Солдаты обернулись к Орлу. Алешка сказал:
— А ты больно грамотный!
Орел покосился:
— Где нам, нижним чинам...
Ермолай поглядел на людей и сказал, ни к кому особо не обращаясь:
— Сказано насчет солдата верно... Боже мой, да как же жить-то тогда?.. Ведь нельзя так-то жить, мочи человеческой нет. И днем только один крик и обиды, и ночью опять об том же сны видишь... Да, господи боже мой, неужели же не найдется такой человек, который бы правду сказал, который бы к совести воззвал, который народу бы путь указал?..
Алешка поглядел на Ермолая:
— Придут такие люди, старик!
Было холодно, тесно, угрюмо.
Алешка посмотрел вокруг: «Эх, затиснули, загнали, только решеток нет... Подышать, что ли, в последний раз...» — и он на ходу поезда, под возгласы, полез с гармошкой на крышу, а за ним — еще двое. Поезд шел среди снежных полей и лесов. Дым стлался по крышам вагонов, и солдаты брели по этой зыбкой, качающейся улице, под дымом и искрами, в шинелях нараспашку, навстречу ветру, а гармонист пел и играл «По диким степям Забайкалья». Алешка только просил сам себя: «Пой, пой еще, Алешка, там люди на каторге...» Ветер и дым уносили голоса вдаль. Солдаты шли сквозь печальную Россию.
II
Был сумрачен Северо-Западный фронт. Урчала артиллерия. Куда-то по снегам шли беженцы, ковыляли согбенные старики с узлами, брели дети. Тощие кони тянули из последних сил бедные повозки.
Леса стояли обгорелые и искалеченные. Тянулись сирые солдатские могилки. Выгоревшие селения были черны и безлюдны. Иногда пробегали через дорогу бездомные псы. Подбитая лошадь прыгала на трех ногах неведомо куда.
Солдаты шли в полк. Их вел молодой чужой офицер, впервые видевший войну. Временами он опять взглядывал на Орла. Навстречу потянулись раненые. Одного поручик окрикнул:
— Ну как, земляк?
— Сходишь — узнаешь.
Сыскным взглядом оглядели пополнение унтера комендантского батальона.
Полк встретил пополнение. Огромный, с бородой, расчесанной надвое, знаменщик держал старое, закрытое чехлом знамя. Двуглавый орел расправлял крылья над древком. Навстречу прибывшим вышел бритый высокий здоровый старик с солдатским лицом. Это был полковник Бутурлин. Его сопровождали офицеры. Он оглядел солдат, не обращая внимания на близкие разрывы снарядов, и сказал несколько слов:
— Добро пожаловать, братцы старые солдаты, в Петровский наш полк. Не моргать: это немцы постреливают... Два века служили в этом полку наши отцы, деды и прадеды, служили России. Послужим и мы и в наступившем новом тысяча девятьсот семнадцатом году. Живем мы здесь на позиции дружно, одной семьей. Вот у меня богатыри... — полковник показал на знаменщика и усатого фельдфебеля, — прошу любить... Немец наваливается, но то ли было... Наполеон шел, двенадцать народов, удалец, на Россию повел, а ушел едва с батальоном простуженных гренадеров... Песню об этом знаете?
Алешка бодро ответил:
— Так точно, вашсокродь: «Во Францию два гренадера...»
— «Из русского плена брели». Так, молодец!..— Полковник шагнул к молодому вятскому солдату: — Что такое Россия, знаешь?
Солдат испугался:
— Не... мы — дальние, вятские.
Полковник усмехнулся:
— Вятские — ребята хватские. Семеро одного не боятся, а?
Вятский ответил:
— Воля ваша...
— А что на знамени написано, знаешь?
Солдат виновато опустил глаза.
— Мы малограмотные...
— Обучим!.. Первую заповедь солдата знаешь?
Вятский молчал. Полковник властно и ясно сказал:
— Не отступать. Умри — не отступай. Понял?
— Так точно, вашсокродь: умри — не отступай.
— Ну вот мы тебя тут и образуем.
Полковник подошел к Орлу. Поручик сказал полковнику негромко:
— Есть подозрение, господин полковник, что этот — из политических, участник пятого года.
Полковник громко ответил:
— А вы не шепчите, поручик. Открыто люблю. Политический?
Полковник подошел ближе к Орлу, посмотрел на него пристально и сказал:
— Славный дядя... Послужит — исправится, — и прошел дальше.
Поручик спросил:
— Может быть, пока его в тылу придержать?
Полковник обернулся:
— Зачем в тылу, поручик? В огонь, в огонь... В огне люди виднее, понятнее.
Полковник еще раз поглядел на пришедших:
— Пришли вовремя, спасибо. Заставлять ждать не будем... Сегодня и в дело. А в деле поближе и познакомимся, хотя уж вижу, тут орлы... А?
Орел чуть усмехнулся. Полковник бросил:
— Ну, попробуем немцев... Я иду за первой цепью. А вы, братцы, догоняйте. Поручик, займитесь.
И крупным шагом полковник двинулся на передовую линию.
Он обернулся на ходу и весело кинул Вятскому:
— Так заповедь помнишь?
Тот обрадованно вытянулся:
— Так точно, вашсокродь.
Подносчики патронов стали раздавать пачки и обоймы. Орел спросил:
— А винтовку?
Подносчик Иван Чортомлык, из породы правофланговых, ответил:
— Шо? От — берегли тут для вас... Самим не хватает, в атаку сходите — там и возьмете...
Ермолай покачал головой:
— Э-эх...
Алешка встряхнулся:
— Смеешься, отец благочинный?
Второй раздатчик, еврей, заметил:
— Вы что — у кассы спорите? Люди идут, и вы пойдете. Становитесь в очередь.
Вятский парень спросил:
— Чего велят? Куды сходить?
Орел бросил:
— Лаптем немца бить...
Донеслась частая стрельба.
— Начали, что ль?
Поручик закричал:
— Рота, за мной!
Кто-то суетился:
— Рубаху бы переодеть, господи милостивый...— и трясся жидким голым телом на холоду.
Безоружные люди пополнения пробежали резервные линии и стали выкарабкиваться из переднего окопа. Несколько человек с молчаливым отчаянием швырнули наземь мешавшие лопаты. Орел крикнул:
— Я те кину! Подыми! Чем проволоку рубить будешь? Иди боком, пригибайся, вот так держи.
И старый опытный солдат шел в наступление пригнувшись, закрывая голову лопатой и применяясь к каждой складке местности.
Полк атаковал на пространстве в несколько верст. Пехотные цепи шли по снегу. Пули подымали белую пыль. Некоторые из солдат шли, закрыв глаза руками. Назад брели первые раненые.
— Проволока там. Руками, что ли, брать?
Лежали убитые. Орел попробовал взять у одного из них винтовку. Замерзшие руки не разжимались. Орел дернул сильнее:
— Пусти, земляк, ну!..
В цепи шел полковник:
— Ну, привыкаете? «Ура» пока не кричать, сил не тратить: на высоту идем... Начать перед проволокой... А где Вятский? А, тут.. Так заповедь, заповедь помни!
— Так точно...
Пехота шла навстречу снегу, ветру, огню и врагу, Иные крестились. Падали убитые... Полковник упрямо шел вперед. Лишь у немногих были винтовки, взятые у убитых первой цепи, которая легла почти целиком. Перед проволокой полковник крикнул:
— Ну, Петровы внуки, дети суворовские, с богом, ура!
И пехота ринулась на проволоку. Ее рвали штыками, руками, рубили лопатками и саперными топорами. Стоял железный скрежет, и катилось немолчное, печальное и страшное «ура». Немецкие пулеметы пылали. Орел сорвал с себя папаху, он действовал ею, как рукавицей, чтоб не ранить себе руки о железные ржавые колючки... Веер пулеметных пуль срезал над его головой несколько кольев и проволоку. Рядом лежал Алешка. Он прошептал:
— Во, парикмахер бреет... Дай-ка я его достану... Поберегись!..
И он метнул гранату. Пулемет затих.
— Так, и лапки кверху!
По двое, по трое солдаты лезли все дальше и дальше. Рядом с ними полз командир первого батальона, богатырского вида усатый штабс-капитан Головачев. Он кинул солдатам:
— Ну-ка, братцы, ковырнем!
И люди вырывали со снегом и землей колья проволочного заграждения, отбрасывали рогатки, тяжело дыша, пролезали под огнем сквозь плотную колючую железную сеть. «Ура» примолкло. Полковник, возбужденный, потный, работая рядом с солдатами, закричал:
— Голоса русского почему не слышу? Какого черта! А ну, подайте, покажите!
И опять полк загремел раскатисто, лихо, с предсмертным бесстрашием.
Заграждения были пройдены, и полк с маху ворвался в немецкие окопы. Люди прыгали на неприятеля с высоты в сажень, полторы. Алешка летел и орал немцам:
— Чего смотришь? Ставь самовар, гости приехали!
Орел обрушил на кого-то приклад. От него пятился голубоглазый немец в стальном шлеме. Дрались уже молча, как попало.
Первая линия окопов была взята. Люди сидели среди трупов, как после большой тяжелой работы, — потные, дрожащие от возбуждения, усталые. Переводя дух, обливаясь, пили воду. «Работнули!» Полковник шел по окопу и бросал:
— Спасибо, братцы!
Алешке кинул:
— Тебя к боевой награде!
Орел улыбнулся и сказал Алешке:
— Поздравить надо — три целковых пенсии.
— Пропью...
И тут начала свою работу тяжелая немецкая артиллерия. В черном дыму, в гуле и в скрежете на воздух взлетал снег, из-под него — глыбы земли, щепки, исковерканное железо. Солдаты прижались к краю окопа, вздрагивая от страшных сотрясений. «Вот заговорил...» Спрашивали друг друга: «Ну, чего дальше?..» Над головами проносился гром, потоки воздуха от разрывов останавливали дыхание. Орел подполз к поручику и спросил:
— Что же дальше? Командуйте...
Поручик настороженно посмотрел на него. Орел спросил еще раз:
— Какой же смысл в этом сидении? Что-то надо делать.
Подполз еще один солдат, рослый раздатчик патронов Иван Чортомлык.
— Ваше благородие, куды подаваться прикажете? Яки будут распоряжения?
Солдаты напряженно и пытливо смотрели на офицера. Грохнул еще один разрыв. И офицер, впервые попавший в бой великой войны, растерянный и подавленный, смог только ответить:
— Будем ждать... распоряжений.
И от одного к другому по окопу передавали:
— Велено ждать... Велено ждать...
Усмехнувшись в усы, передал это и Орел.
Черный вихрь шел по окопам. Начались оползни. Земля содрогалась и колебалась. Подламывались и трещали тяжелые бревна блиндажей. Гнулись рельсовые перекрытия. Обвалами накрывало целые отделения и взводы. Вятский парень, весь ободранный и почерневший, сидел, сжав добытую где-то винтовку, и твердил:
— Не отступлю.
Новый удар выворотил целый пласт. Алешка, моргнув и отряхнувшись, невольно произнес:
— Во сила, а мы с лопатками...
Ермолай бессознательно крестился, а когда чуть притихло, сказал:
— Попросим заступника...
И жидкий солдатский хор запел «Отче наш». Немецкие залпы падали после каждой просьбы к богу. Орел посмотрел на этих людей, посмотрел на беспомощного офицера, приподнялся и крикнул поручику:
— Ведь так всех тут подавят... Слушайте вы, ведите дальше, вперед...
Алешка подхватил:
— Мы прорвемся, еще у них одну линию заберем, высоту заберем, вот вам крест, заберем! Мы такие, мы все сделаем... Пойдем, ваш благородие. Только не гибнуть тут занапрасно.
Орел, Алешка и еще несколько солдат готовы были кинуться в новую атаку. Поручик сидел, скрючившись, под стенкой окопа, моргая и вздрагивая от разрывов.
— Нет распоряжений... и... — и умолк.
Орел сплюнул и кинул товарищам:
— И дела нельзя сделать...
И, отойдя, закинул винтовку на ремень, процедил сквозь зубы:
— Армия царя идиотского...
Фельдфебель испуганно поглядел на него.
По остаткам цепи передавали:
— Отходить назад...
Поручик засуетился. Вятский его останавливал:
— Эй, куды? Не велено... нельзя отступать.
Поручик отбросил его руку:
— Прочь, болван!..
Грохнул разрыв. Вятский упрямо твердил:
— Не отступай, ваше благородие...
Поручик убегал торопясь. В окопах была серая каша из снега, земли, размозженного железа, дерева, шинельных обрывков.
Полк отступал, отступал и полковник. Он печально разводил руками.
Вишневский Вс. Избранное: пьесы, киносценарий. М.: Военное издательство министерства обороны, 1966.