Таймлайн
Выберите год или временной промежуток, чтобы посмотреть все материалы этого периода
1912
1913
1914
1915
1916
1917
1918
1919
1920
1921
1922
1923
1924
1925
1926
1927
1928
1929
1930
1931
1932
1933
1934
1935
1936
1937
1938
1939
1940
1941
1942
1943
1944
1945
1946
1947
1948
1949
1950
1951
1952
1953
1954
1955
1956
1957
1958
1959
1960
1961
1962
1963
1964
1965
1966
1967
1968
1969
1970
1971
1972
1973
1974
1975
1976
1977
1978
1979
1980
1981
1982
1983
1984
1985
1986
1987
1988
1989
1990
1991
1992
1993
1994
1995
1996
1997
1998
1999
2000
2001
2002
2003
2004
2005
2006
2007
2008
2009
2010
2011
2012
2013
2014
2015
2016
2017
2018
2019
2020
2021
2022
2023
2024
Таймлайн
19122024
0 материалов
Поэт обыденности

Лицо у Москвина плоское, приплюснутое, каждодневное. И сам он весь кряжистый, аляповатый, обыкновенный. Таких тысячи. Ничего характерного, ничего запоминающегося. Человек, к колыбели которого сразу склонилась фея обыденности. Облик, воплощающий ироническую усмешку жизни над узаконенными идеалами красоты.

Обыкновенный облик. Но есть в этой обыкновенности что-то, что неумолимо приковывает наше внимание, что будоражит, волнует и сковывает наше сердце, что неожиданно открывает нам перспективы глубочайшей проникновенности, яркой и самодовлеющей простоты и силы.

Каждый актер лепит свой кусок жизни так, как он ее видит и воспринимает. У Вегенера она облекается в железный панцирь жестокости и злорадства. У Янингса дышит наивной и плотоядной силой. Конрад Вейдт дает мистический рисунок, сексуальную фантазию жизни. Фербенкс растворяет ее в активности и движении. У Москвина же она просто смеется и плачет. Так смеются, вероятно, только дети, и так плачет самый обыкновенный отец, у которого неожиданно умер ребенок.

Стихия Москвина — это то простое, обыкновенное, в котором безыскусственная прелесть смешного балансирует на гранях трагического. Это то всегдашнее обыденное, что неизменно воплощает в себе такие обыкновенные н такие несложные линии жизни.

И Москвин — подлинный певец этой стихии. Ее редкий, талантливый, проникновенный и яркий поэт. Смотришь все эти незамысловатые эпизоды его «Станционного смотрителя», и с каждым кадром чувствуешь, как искренне льется его поэма о маленьких людях, с их простой любовью, с их горем. Это, может быть, не нужно и неинтересно, но талант волнует, приковывает, пронизывает, покоряет. Игра Москвина — это гипнотический сеанс. Можешь стряхнуть с себя и не хочешь. Такова мощность охвата художника. Такова сила таланта.

Есть в этом таланте что-то глубоко-русское, черноземное, национальное. И, в конце концов, «Станционный смотритель» — только случайность, как был случайностью в свое время «Поликушка». Москвину не нужны авторы — они только предлог. Он не иллюстрирует их, а обобщает. Его «смотритель» не образ, а символ, как символом был и крестьянин Поликей, ибо характеры, очерченные кем-то до него, он все равно до краев наполняет своим содержанием, обобщая и заостряя их черты до извечных форм этой незаметной, серенькой человеческой обыденности.

Его характеристика «смотрителя», конечно, не пушкинского толка. Москвин доказывает то, чего не доказал Пушкин, ибо Москвин обобщает этого героя, заостряет его, подчеркивает те незаметные детали, которые не трогают при чтении. Когда смотритель, подавленный безудержной тяжестью горя, с маленькой котомочкой на плечах отправляется пешком в далекий Петербург, отправляется пешком в безграничные снежные поля, — чувствуешь в этом незаметном штрихе такую подавляющую силу убедительности, что, кажется, не нужно досматривать конец. В этом штрихе — весь Москвин. В этом штрихе вся поэтическая красота образа — образа не из пушкинского рассказа, а из поэмы Москвина о «станционном смотрителе», из поэмы о маленькой человеческой жизни.

Школа у Москвина старая, театральная. В кино он принес все традиции Художественного театра, всю эпоху натуралистической каллиграфии. Как, например, он четко выписывает детали! Его рука, просунутая за занавеску, когда он ищет пропавшую дочь, «играет» в сотни раз ярче и убедительнее, чем все гусары вместе с ротмистром. Или последний заключительный жест, одно только подергивание пальцев в снегу, разве оно не говорит бесконечно больше о той трагедии, которую не сумели показать наплывы и монтаж?

Да можно ли говорить о технике. Все, что дает Москвин в «Станционном Смотрителе», может быть и не от кино. Но он слишком ярко устанавливает себя вне закона. Он сам по себе. Вне аксессуаров и кино-техники. И то, что дает он, настолько художественно, сильно и значительно, что обычные слова о «театральности» и «кинематографичности» прозвучат здесь беспомощно и бессильно.

Абрамов А. Поэт обыденности // Советский экран. 1925. № 26.

Поделиться

К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:

Google Chrome Firefox Opera