Говорят, что к четырем часам ночи, когда Москвин играл финальные сцены «Станционного Смотрителя», привычные к яркому свету глаза осветителей были полны слез.

Наверное, так и было, потому что на экране эти места картины производят довольно сильное впечатление.

Рассказывают о том, что Москвин с любовью и интересом относится к своей работе в кино.

Это тоже чувствуется. Чувствуется хотя бы в том, что перед нами не только Москвин с его безупречной театральной техникой, но и несколько новый Москвин — кинематографический.

Передают: на рабочем просмотре «Станционного Смотрителя» Москвин заявил, что он плохо играет в одной из частей картины, так как... демонстратор очень быстро вертит ручку.

Это уж совсем великолепно и трогательно.

Если театральный Москвин поражает нас исключительным своеобразием и новизной поведения актера на экране — то только потому, что он, оказывается, любит кино и помнит о ручке проэкционного аппарата.

С сегодняшнего дня мы готовы смотреть нелепые инсценировки искаженного Пушкина, если в них будет играть Москвин.

Если бы на экране-появился только театральный Москвин, то, несмотря на все его достоинства, мы бы отнеслись к «Станционному Смотрителю» холодно.

Мы и сейчас не очень взволнованы и не слишком увлечены, потому что в кино не заменишь убедительности действия самым талантливым описанием, а тем более в такой картине, где актер не перевоплотился в образ, а мастерски лепит его у вас на глазах.

Глядя на американскую картину, вы никогда не помните, что перед вами Бартельмес или Фербенкс. Кино-актер для нас, вообще говоря, только человек и поэтому всякому создаваемому им образу веришь безоговорочно.

Не то театральный актер: на нем наслоены образы и типы созданных им ролей.

Глядя на него, помнишь актера, чувствуешь его работу.

Особенно ярко это видно в «Станционном Смотрителе» — ни на минуту не забываешь о том, что перед тобой актер Москвин. Помнишь, но не протестуешь.

После второй части обращаешь внимание на то, что не чувствуется отсутствия музыки. Это очень редкий случай: обычно немой просмотр угнетает.

И это указывает на то, что в картине есть свой крепкий, хотя и тягучий ритм.

Это не кинематограф в том смысле, как мы его привыкли понимать, но это также не театр.

Игра Москвина театральна, но отделка им роли своеобразно-кинематографична. Кино-актеру и в голову не придет добиваться внимания зрителя теми окольными путями, теми мелкими деталями, как это делает Москвин.

Не обладая четкой пластической выразительностью, он заменяет ее непосредственностью поступков и движений.

И то, что было бы гибельно для другого является триумфом Москвина.

Например, сцена встречи с Дуней. Она катастрофически затянута.

Но, благодаря Москвину, вы продолжаете следить за актером даже тогда, когда и сюжетно и эмоционально волна интереса отхлынула от этой сцены.

Остается этюд актера, который поражает своей своеобразной, совсем некинематографической выразительностью

И так вся картина: удивляет и поражает.

Многое из того, чем удивил нас Москвин в «Станционном Смотрителе» останется с ним и тогда, когда он будет подлинным кино-актером: мельчайшая художественно-бытовая заштриховка роли, которая не удавалась пока ни одному кино-актеру.

Хочется увидеть его поскорее в настоящей кинематографической вещи; хочется думать, что бытовой рисунок сегодняшнего человека он даст не менее ярко, чем далекий, неоправданно-искаженный (не Москвиным) образ пушкинского героя.

Шпиковский Н. А все-таки хорош // Советский экран. 1925. № 26.