В картинах «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году» действует рабочий Василий. Это лицо вымышленное, Василия на самом деле не было. ‹…›
Образ Василия — это попытка выразить в одном лице типичные и характерные свойства рабочего-коммуниста, героя нашей эпохи, сурового романтика наших дней ‹…›. Верно и ярко передать типичное можно только индивидуализировав образ, найдя в нем черты глубоко личные, характерные только для него. ‹…›
Вспоминается мысль, которую выразил Ромэн Роллан устами своего Кола Брюньона: «В каждом из нас, — говорит Кола, — сидят двадцать разных людей — и хохотун, и плакса, и такой как пень, которому все равно, что ночь, что день, и волк, и овца, и собака, и потихоня, и забияка; но один из двадцати сильнее всех и, присваивая себе одному право говорить, остальным девятнадцати затыкает рты...»
У каждого актера есть свои «двадцать разных людей».
Момент, когда актер получает роль, можно уподобить следующему. На стол перед большой семьей ставят неизвестное блюдо. «Что это за блюдо?» — говорит наиболее опрометчивый, невоздержанный и вечно чувствующий себя проголодавшимся «молодец», сидящий в вас как художнике. Этот молодец сразу же, без раздумья, набрасывается на блюдо и... обжигается. Язык у него уже ничего не чувствует. Этот молодец — обжора. Не будь других, более осмотрительных и вдумчивых людей, сидящих в вас, вы рисковали бы всегда обжигаться на... ролях. Именно молодец-обжора всегда тащит актера к штампу.
Дали вам роль Василия. Обжора сразу же прицелился. Рабочий? Значит надо подчеркивать каждую фразу взмахами руки со сжатым кулаком, ходить вразвалку, носить усы «щетинкой», курить махру. На рабочем — косоворотка, смазные сапоги, его руки в машинном масле, он окает и т. п.
Цапнул сразу — и обжегся. Пропали все чудесные, живые соки, все тончайшие, акварельные краски, вся сущность образа.
Другой — весельчак, изобретатель, импровизатор. Актеру в кино некогда глубоко продумывать роль, ее характер, актерские куски, задачи, подтекст и пр. и т. д. (в театре актер получает на это несколько месяцев). Киноактеру поневоле часто приходится быть импровизатором.
В театре актер находит верный путь к внутреннему пониманию и освоению образа не только и даже не столько в тиши своего домашнего кабинета, а прежде, больше и крепче всего в живом творческом общении с партнерами. В театре это общение ищется, уточняется и углубляется месяцами и хорошо предохраняет от «представленчества». В кино для так называемой «застольной работы» с партнерам актер не получает даже одного месяца.
А так называемая «проба актера»? Сегодня актеру дают прочесть сценарий, а завтра ему говорят: оденьтесь, загримируйтесь и... «дайте образок», и актер должен сразу же создать определенный образ! Помню, как, придя на пробу, только что получив какой-то текст Василия, я должен был уже через несколько минут с этим текстом «действовать как Василий». Это явная нелепость, но такая система пробы актеров в кино почему-то до сих пор узаконена. Иногда — увы, только иногда — актера может спасти и спасает сидящий в нем человек-импровизатор.
Импровизатор никогда не покидает актера и при нормальных творческих условиях. В ненормальных же условиях актер без этого импровизатора не может сделать ни шагу.
Третий живущий в актере человек — страшно любопытен. Он хочет знать все. Он неспособен сделать что-либо без предварительного опробования и проверки. Его природа требует спокойного проникновения в глубь интересующего его предмета.
Вот перед ним Василий. А где он живет? А какая у него комната? А что он читает? А какие у него родственники? А почему он поступает так-то и так-то, а не иначе?
Он всегда раздражает своей пытливостью тех сценаристов, которые держат утвержденный сценарий под семью замками и исповедуют принцип «подписано — и с плеч долой»... Он, этот третий человек, хочет сам все и всегда проверять, как летчик-испытатель проверяет самого квалифицированного и известного авиаконструктора. ‹…›
Этот парень с помощью режиссера залезал и в сценарии, где действует Василий.
Человечен ли, правдив ли Василий? Как развивается его действие? Не выпадает ли он из сюжета? Какова центральная линия его борьбы? Каковы побочные линии? Какова логика развития образа? Достаточно ли мотивированы поступки? Наполнен ли образ «плотью и кровью», или придется преодолевать его дидактичность и литературщину? «Голубая» это роль или полнокровная? Следует отметить, что этот молодец стремится разрешить все указанные и им подобные вопросы не для того, чтобы увеличить свою роль, а наоборот, с целью отказаться от ненужных, излишних для раскрытия образа сцен или эпизодов. Он предложит новую сцену лишь в случае, когда для правильного изображения чего-то не хватает.
Во всей описанной выше аналитической работе этот парень остерегается потерять вкус к роли, засушить себя какими-либо «бухгалтерскими подсчетами». Он — творческая личность,
Работая над картинами «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году», режиссер М. Ромм помогал, елико было возможно, и этому сидящему во мне пареньку.‹…›
Четвертый молодец любит в редкие свободные минуты подышать свежим воздухом и полюбоваться природой. Там, среди природы, он «нагуливает в себе аппетит», ищет вдохновения. Рабочий Василий становился мне понятнее, ближе, роднее именно среди природы, в сосновом лесу. Рядом с местом моих прогулок был чудесный березовый лес, по при мыслях о Василии меня тянуло в сосновый бор. Там — строгая ласковость, строгая доброта, строгая тишина, суровость. Там вспомнилась суровость лирики Маяковского. Я делался суровым и лиричным таежником...
О Ленине думалось стихами Маяковского:
Отчего ж,
стоящий
от него поодаль,
я бы
жизнь свою,
глупея от восторга,
за одно б
его дыханье
отдал?
Да не я один!
Да что я,
лучше, что ли?
Даже не позвать,
раскрыть бы только рот—
кто из вас
из сел,
из кожи вон,
из штолен
не шагнет вперед?!
Пятому человеку понять Василия помогла музыка. Я слушал музыку и хорошо, плодотворно думал о Василии. Ильич ранен. По сценарию Василий в этот момент не выдержал и, может быть, впервые жизни разрыдался. Я представил себе раненого Ильича. Ясно представил себя в этом «если бы». Почему-то пришла на память замечательная лирическая музыка С. Прокофьева из «Александра Невского».
Шестой — очень любит людей. Всматривается в них, ищет, выискивает нужное. Строгость и мужество Валерия Павловича Чкалова. Добродушие Михаила Васильевича Водопьянова. Собранность Михаила Михайловича Громова.
Но ведь у меня ничего этого нет! Найти, творчески культивировать в себе искомое!
Седьмой — приступает к работе только тогда, когда воспоминания об определенных обстоятельствах из личной жизни актера, подобных и аналогичных тем, которые предложены автором и режиссером, отзовутся в нем с новой силой, как впервые.
Восьмой — ищет силы в творческом общения с партнером. Как легко себя чувствуешь, общаясь с Б. Щукиным! Ему трудно ответить не по существу. С ним трудно сфальшивить. Какая силища!
Девятый — неустанно роется в книгах. Прекрасно играть можно только то, что прекрасно знаешь. ‹…› Самый питательный материал для искусства дает жизнь. Ты всматриваешься в жизнь, в людей, ищешь.
Глаза. Чьи-то шаги. Гром аплодисментов. Поворот головы. Человек идет за гробом. Человек идет с ребенком. Умный старик играет с ребятами в перышки. Человек смотрит на облака. Человек седеет. Человек не может сказать слова от радости. Человек захлебывается от ненависти. Человек умирает за человека. Человек живет для человека.
Сколько дней и ночей вбираешь ты в себя жизнь и людей. Торопишься всех принять, усадить, со всеми переговорить, одним крепко пожать руку, пристыдить и отругать. Ассоциативное мышление устанавливает связь между тем, чем наполнен образ, и тем, чем наполнен ты. ‹…› Мысль, взятая тобой из текста роли, привлекает самые нужные сейчас тебе впечатления, ощущении, хотения. Она мобилизует твои личные качества, необходимые для роли. Она направляет твоих «молодцов» в самую глубь образа.
Охлопков Н. Воплощение народной любви к Ильичу // Кино. 1939. 5 марта.