Яков Александрович — строгий критик, когда дело касается сюжета, и самый горячий адвокат актера, когда дело касается роли. Он смело импровизирует, часто повторяя любимое изречение: «Лучшее — враг хорошего».
По утрам, когда я записываю литературную разработку сцен, Протазанов диктует машинистке режиссерскую разработку.
Делает он это очень быстро и легко. У него абсолютная монтажная память, как у музыкантов бывает абсолютный слух. Он читает литературную запись эпизода, как ноты, слыша уже голоса актеров оркестрованными в фильме.
Может быть, потому, что Протазанов «держит монтаж в уме», он не гонится за слишком подробной документацией в монтажном сценарии. Он решительно не признает предварительных схем, диаграмм, нарисованных кадров — всего того, что впоследствии вошло в обиход режиссуры.
Практик, знаток ремесла в высоком значении этого слова, он относился скептически к ложным теоретическим мудрствованиям в искусстве.
Надо было видеть лукаво-ироническую усмешку Якова Александровича на студийных заседаниях, где возникали модные тогда, пустопорожние порой споры о «сущности кино».
Протазанов морщился от псевдоученой терминологии, от потока непроваренных «измов»; он вырвал листок из записной книжки и написал:
— О ночь!
И потом снова на другом листке:
— О миф!
И через некоторое время опять придвинул ко мне записку:
— О бред! ‹…›
Там, где сейчас помещается театральный зал гостиницы «Советская», зажигались прожекторы, мелькали фраки парламентариев, мундиры военных, рясы епископов, вечерние туалеты дам. Большой павильон «Межрабпомфильма» в этот день превратился в золоченый зал парламента.
Уже собрался весь протазановский «штаб» по этому фильму: оператор П. Ермолов, композитор С. Половинкин, художники Л. Левин и С. Козловский, режиссер П. Подобед.
Протазанов приходит легкий, веселый, иронический, в его руках нет никаких записей, даже сценария, только тоненькая тросточка, которой он как бы дирижирует сложным оркестром съемки.
Построение мизансцен, смена кадров, движение камеры, перемещение микрофонов и юпитеров вся организация съемки проходит у Протазанова удивительно целесообразно.
Протазанов подчеркнуто спокоен и очень вежлив, он работает, не повышая голоса, но ничего не упуская из поля зрения.
Вначале его манера производит впечатление импровизации легкой, почти самоуверенной. Но вот перед нами начинают вырисовываться творческий ход, художественная мысль сцены или кадра. Нет, это не импровизация, хотя у режиссера нет в руках никакого записанного плана.
Это реализация тщательно продуманного режиссером игрового и монтажного замысла.
Репетируется одна из кульминационных комедийных сцен фильма. Глупый театральный парикмахер (С. Мартинсон), по ошибке принятый за короля, произносит свою первую «тронную речь» в парламенте некой буржуазной страны. Профессиональными терминами своего ремесла («побрить, постричь, освежить») он должен выразить элементарную философию фашизма.
Протазанов находит ключ для актерской трактовки сцены в привычных для актера ассоциациях:
— Представьте себе, что вы делаете «эпизод вранья» Хлестакова, но только до предела преувеличенный, так сказать, на мировой сцене...
Однако сатирический ключ сцены не только в поведении парикмахера, но и в поведении министров и парламентариев, склоняющихся перед испуганным и напыщенным самозванцем. ‹…›
«Материал, — писали мы во вступлении к сценарию, обращаясь к будущим исполнителям фильма, — требует известной стилизации, обобщенности. Тему эту надо играть полемически, то есть в высшей степени тенденциозно».
Однако на съемках — и это очень характерно для Протазанова — реалистическая, всегда ищущая бытового «приземления» манера режиссера сама восстала против этих условных трактовок. ‹…›
Леонид Миронович Леонидов, один из самых ярких актеров Художественного театра, игравший в «Марионетках» роль «Держащего нити», первый внес тревогу в сердца авторов.
— Извините, — сказал он на одной из съемок, — я не могу сегодня играть...
Уже одетый и загримированный, Леонидов стоял перед выходом в павильон, где все уже было готово для съемки его сцены.
— Я внутренне не готов... — тихо сказал Леонид Миронович и решительно опустился на стул перед гримировальным зеркалом.
И — редчайший случай в кино! — съемку отложили по причине «внутренней неготовности» актера.
В роли действительно не было подтекста, психологического рисунка.
В ходе съемок мы подменяли его чертами внешней характерности образа: наглухо застегнутое черное пальто, кресло паралитика и железные интонации «Держащего нити» в политическом театре марионеток.
После эпизода с Леонидовым Протазанов все настойчивее требует от актеров в самых парадоксальных сценах абсолютной серьезности и убежденности в правде их поведения.
Это как бы бросает теплый свет жизненной плоти на условные маски комедии, и они не только не теряют, но выигрывают в сатирической остроте.
Швейцер В. Яков Протазанов // Швейцер В. Диалог с прошлым. М.: Искусство, 1976.