Сейчас, конечно, трудно представить себе Москву 1924 года. ‹…›
Я работал тогда репортером, обслуживая отделы хроники нескольких московских газет. Как это ни странно, но редакция «Кооперативного пути» — органа Центросоюза — заинтересовалась репертуаром театра, руководимого Мейерхольдом.
Главный редактор поручил мне побывать там на репетициях, а затем посмотреть один из последних спектаклей; сие было ему нужно, чтобы знать: может ли быть рекомендовано это представление для организации коллективных посещении ‹…›.
Так я попал, с разрешения администрации, на репетиции прославленного режиссера.
В полутемном зале, по разным углам, сидели участники будущей премьеры. Я устроился рядом с каким-то долговязым парнем, внимательно следившим за происходящим на сцене. А на ней Всеволод Эмильевич проводил урок по своей «системе».
Мой сосед был — я бы сказал — крупным экземпляром человеческой породы: широкие плечи, чувствовались могучие руки, крепкая челюсть и не менее крепкая общая посадка.
«Наверное, рабочий сцены!» — решил я, опытный уже физиономист.
А парень, не обращая на меня никакого внимания, как-то по-особенному кряхтел, радостно улыбался, что-то записывал. Реакция его на выполнение актерами указаний мастера была разной и мне абсолютно непонятной.
— Вы — артист? — спросил я шепотом во время небольшой паузы. ‹…›
— Наверное, я не похож на артиста?
— Да. Не очень. ‹…›
— В общем, не похож на актера? Это хорошо. Значит, я не стандартный тип «характерного» или «любовника». Так вот, представьте себе, что я все-таки — артист, хотя еще и учусь в Гектомасе — у него, самого! У Мейерхольда! — мой сосед при этом кивнул на сцену. ‹…›
Несмотря на то, что я обслуживал ряд газет, заработки мои были малые. И Коля взялся мне помочь. Разговор произошел, примерно, такой:
— Сколько раз ты ешь в день? — спросил Охлопков.
— Два раза: утром и в обед.
— Это не годится! Мужик должен быть сыт и от этого — свиреп! Так говорил мой дед, и он был прав. ‹…› Что ты, кроме своей писанины, умеешь делать?
А я, сравнительно недавно демобилизовавшись, — решил удивить друга:
— Умею стрелять из винта и нагана, рубить шашкой и крепко сижу в седле.
— Вот если начнется снова война, это все, конечно, пригодится, — сказал Охлопков. — А пока из гражданского обихода не найдется ли чего-нибудь?
— Могу... боксировать! Немного знаю классическую...
— Нет, борьба не нужна! А вот первое, кажется, подойдет. Я устрою тебя в нашу картину: будешь заводить драки.
Но в результате его хлопот попал я не к режиссеру Абраму Роому, у которого снимался Коля, а на студию «Межрабпомрусь». Мой первый гонорар — два рубля сорок (двенадцать обедов!) был выписан за схватку с Борисом Барнетом в фильме Льва Кулешова «Приключения мистера Веста в стране Большевиков». После просмотра картины Охлопков сказал мне:
— Ты очень хорошо получился.
— Неужели узнал?!
— Конечно, и сразу — по фигуре! Отличный боец!
Слушать это мне было исключительно приятно, несмотря на, то, что на экране я был всего лишь несколько секунд, и показали меня только со спины. ‹…›
Человеку, впервые попавшему на репетиции к Охлопкову и не привыкшему к тому, как Николай Павлович ведет работу с актерами, поначалу могло стать и не по себе. Дело в том, что Охлопков, прогоняя пьесу с артистами и монтировочной частью, затрачивал столько энергии, что в пересчете на киловатты ею можно было бы осветить любой район Москвы. Николай Павлович заканчивал репетицию только тогда, когда уже силы полностью оставляли его, несмотря на выдающиеся физические данные, вполне достаточные для профессионального борца. Охрипший, обессиленный, Охлопков почти падал в кресло и, запрокинув голову, закрывал глаза. Однажды я не удержался:
— Ну, чего ты орешь, как зарезанный? Зачем прыгаешь взад и вперед, словно горный козел? Ведь когда-нибудь сердце не выдержит — разорвется. ‹…›
Он нетерпеливо прервал меня:
— Ничего не получится. Нельзя работать, не отдавая себя всего — вместе с сердцем и другими потрохами. Теперь — по деталям: во-первых, в тишине хорошо только разводить кур. Это не «вопли», я — не «ору», а просто громко разговариваю. Если и форсирую звук, когда делаю поправку, то лишь чтобы актеры меня лучше слышали. Несколько повышаю голос, выражая свое впечатление от виденного. Пойми: выражаю впечатление! Стало быть, являюсь одновременно экспрессионистом и импрессионистом. ‹…›
— Ладно! А иногда, Николай Павлович, ты не замечаешь, что ругаешься, просто как портовый босяк! Хорошо еще, что не при женщинах...
— Да это не ругань! Актеры великолепно понимают, что я не хочу их оскорбить. Это тебе мои слова кажутся бранными, а все — от невежества! Потому что ты — человек, не связанный с театром органически, целиком. У кинорежиссера Довженко тоже был на войне подобный случай. Он стоял на передовой около генерала.
По открытой степи отступала рота пехотинцев. Старшего лейтенанта — единственного офицера среди этих солдат — генерал обложил трехэтажным крупнокалиберным и долго звучащим матом.
— Лучше бы товарищ генерал дал роте какие-нибудь указания!.. — пробормотал Довженко на ухо стоящему с ним рядом, корпусному комиссару по фамилии Гетман.
— А он и дал все необходимые указания! — невозмутимо ответил этот умный политработник. — Вот вы, Александр Петрович, не поняли, что хотел сказать товарищ генерал! А он этой руганью выразил — с душевной болью — следующее: «Братцы! Сыночки мои! Храбрые воины! Неужели ж мы отдадим врагу нашу Украину?!» — вот что сказал генерал Тюленев. И солдаты его поняли: видите — повернули обратно, в контратаку! А вы не поняли, товарищ Довженко! ‹…›
Я — не искусствовед и не собирался в своих отрывочных заметках разбирать творчество человека, яркой звездой пронесшегося на небосклоне нашего театра. Ярким был не только блеск его творчества, его спектаклей. Он сам во всем был яркой личностью — и в быту, и в общении с теми, кто его окружал, с друзьями, актерами-соратниками. И я горжусь тем, что был его другом, любил его, как брата, получая взамен ту же чистую дружбу и нежную братскую любовь.
За всю нашу жизнь мы ни разу не поссорились, хотя иногда и ругались до хрипоты. Но брань, оскорбления, которыми мы осыпали друг друга, если перевести их на нормальный язык, были лишь текстовой основой обыкновенного творческого спора, где каждый — по возможности четко — пытался доказать свою правоту.
Меня привлекали в нем его бешеное самовыражение, словесное и действенное, и этакая священная одержимость, сочетавшаяся с детской наивностью и безграничным доверием к людям. Он жил всегда в особом, только одним им изученном и только одному ему видимом мире, накапливая духовные богатства, которыми он затем щедро делился со своими соратниками, не тая от них результатов своих раздумий, догадок и сомнений.
Мы виделись сравнительно редко, но каждая наша встреча была радостью для обоих: мы торопились многое рассказать друг другу, сообщали свои замыслы, горести и удачи; короче говоря, мы были по-настоящему близкими людьми.
Прут И. Николай Охлопков // Николай Павлович Охлопков: Статьи. Воспоминания / Сост. Е. И. Зотова., Т. А. Лукина. М.: ВТО, 1986.