Вплотную встретились мы с Охлопковым в семье «потоповцев». Пьеса Бергера «Потоп» была поставлена Павлом Цетнеровичем с молодыми актерами гортеатра. Спектакль вызвал большой интерес, его сыграли чуть не тридцать раз — по тем временам случай небывалый для города. Эта группа актеров, объединенная Цетнеровичем в некое творческое ядро, и получила в Иркутске название «потоповцев».
Спектакль находился еще в зародыше, когда привлек внимание «стариков» городского театра. Н. И. Дубов, актер старшего поколения, воодушевленно расхваливал готовящуюся постановку: «Это будет, как в Художественном! Да, да! Все, все делается самым тщательным образом! Они же разбойники! Да, да! Представьте! Собираются по ночам, где-то на самом верху под крышей театра! Репетируют без конца! Кажется, было уже сорок репетиций! Неслыханно!»
... Стихийное бедствие, заключившее в баре чуждых друг другу людей, стерло рамки их обычной отчужденности. Негр Чарли почувствовал себя почти равным среди всех. Это наполнило его безмерной радостью и любовью к людям. Его черное лицо светилось добродушием, доверчивостью, готовностью к любой дружеской услуге. Порою он становился совершенно ребенком. Таким он был, готовя что-то вкусное своим друзьям... «И сосиски, и сосиски!» — радостно повторял он, спускаясь в подвал. Через минуту Чарли возвращался. Дрожа всем телом, он сообщал, что вода прибывает и скоро хлынет в бар. А еще через минуту его страх проходил — нужно было действовать, придумывать способ спасения.
Николай Охлопков в роли Чарли был удивительно обаятельным, грациозным и легким. Ярко и продуманно решались им финальные сцены. Рассеивалась иллюзия единения. Наступала будничная жизнь. Чарли — Охлопков услужлив и исполнителен, как всегда, но в каких-то неуловимых паузах явно ощущается глубокое раздумье над недавно происшедшим...
Вскоре группа «потоповцев» получила хорошее театральное помещение и в следующем сезоне 1921/22 года основала в Иркутске Молодой театр.
Еще до этого, весной 1921 года, Охлопков с успехом выступил в роли режиссера, поставив в день праздника Первого мая площадное массовое действо с участием войсковых частей местного гарнизона.
Охлопков смело и круто взялся за это нелегкое дело. Его организаторской способности, его уверенности в своих силах мы просто дивились. Он властно, широко и четко руководил репетициями: то отдавал громкие распоряжения в рупор, то тут же дописывал в сценарий новые картины, явления, то мчался по улицам Иркутска на мотоцикле, собирая различные «компоненты» будущего спектакля.
«Массовое действо» привлекло и массу народа. Зрители с огромным интересом следили, как на площади рабочие в борьбе с капиталом обретают свободу. Гремит музыка, произносятся зажигательные монологи. Весенний ветер развевает знамена Первомая. Народ подхватывает песни, все приходит в движение.
Лето у Охлопкова, как и у всей группы «потоповцев», прошло в подготовке к открытию нового театра. Убирали вековую пыль на колосниках сцены. Вытрясли всю ее мягкую одежду. Помещение было вымыто, вычищено, заново покрашено.
Главный художник В. Эхна «разделал» зрительный зал так, что дух захватывало. С потолка по стенам рассыпались красочные каскады каких-то кристаллов. Калориферы отопления горели ярким пламенем оранжевой краски. Круги на панелях стен, казалось, вращались. Зал получился живописным и необыкновенным.
К открытию театра готовили комедию Х. Бенавенте «Игра интересов». Охлопкова можно было с утра найти в театре с плащом и шпагой. Он репетировал. Труды не пропали даром — он очень хорошо сыграл роль Криспина. Затем восстановили «Потоп», приступили к другим работам. Молодой театр стал популярным в Иркутске, особенно среди молодежи.
А между тем наступала холодная и голодная зима. На моей квартиры, недалеко от театра, мы объединились в некую коммуну. Наш актер — Павел Гуров — назвал ее по началу фамилий участников: «Похпударник» (Попов, Охлопков, Пушмин, Дарский, Николаев). Боролись мы с холодом и голодом как могли: главным оружием, кажется, был не оставлявший нас юмор. При попытке, например, открыть примерзший водопроводный кран на нас хлестала ледяная струя, и наутро от кровати Охлопкова простирался настоящий каток. Охлопков выламывал изо льда свои башмаки, проделывал несколько фигур на домашнем катке, и мы весело отправлялись в театр. Днем, если удавалось достать нечто вроде мяса, мы варили жидкую похлебку. Для «аппетита» это блюдо называлось «суп из разваренной резины». Вечером, после спектакля, — дружный «чай» и театральные споры вокруг «буржуйки», которую натапливали до белого каления. А потом быстро, пока не остыл воздух, заваливались в постели.
Когда было возможно, топливо покупали. Но чаще его «добывали». После спектакля во дворе театра прихватывали по два-три полена из запаса какой-то военной организации. За такую «добычу» страшно доставалось от Цетнеровича. Порою же морозной ночью на тишайшей улице Иркутска раздавался ужасающий треск. Это мы отдирали доску от забора какого-то обывателя. Если нас сопровождал Цетнерович, он кудахча, стремительно убегал в первый попавшийся переулок, а мы спокойно и быстра уносили доску.
Охлопков придумал и еще способ добычи топлива — «делать привидения». Ночью на базарной площади, где стояли пустые деревянные палатки, одна из них вдруг начинала шевелиться, двигаться и постепенно исчезать во мраке. Конечно, делалось это, когда сторож был далеко или спал. Двум артистам, изображающим ноги палатки, нужно было быть очень внимательными и ловкими, чтобы найти кратчайший путь с базара в темный переулок. Такое топливо было богатым и редким. Хватало его дней на десять.
Однажды облагодетельствованные судьбой, мы раздобыли замечательный черемховский антрацит и вместо «буржуйки» истопили настоящую печь голландку, закрыли ее и в роскоши тепла заснули... Это был наш чуть ли не последний сон. К счастью, ночью Охлопков встал и тут же во весь свой рост загремел на пол. От шума проснулся самый крепкий из нас — Вася Николаев. Он быстро сообразил, что все угорели, вскочил с постели и потащил Охлопкова к двери, распахнув ее настежь. Быстро разбудил остальных, приказав перелезть к открытой двери, а вконец ослабевшего Е. Дарского перетащил туда на руках. Одеялами и одеждой он закутал нас сверху. Так мы и лежали кучей, постепенно приходя в себя под действием морозного сибирского воздуха.
Несмотря на все трудности, на частое недоедание, нас очень редко можно было увидеть унывающими. Но случались и драматические сцены. Во время спектакля «Игра интересов», где Охлопков изображал слугу — Криспина, а я его господина — Леандра, по ходу действия мне надо было на веревке влетать в окно. Я был нездоров, слаб и сорвался с веревки, растянувшись на полу. Со стороны это было, очевидно, смешно. Расхохоталась публика, рассмеялся Охлопков. Он в это время стоял спиной к залу, и зрители не видели, что он смеялся. Я хоть и ушибся, но тоже развеселился, и мы с большим трудом дотянули нашу сцену. Спектакль кончился. Я разгримировался, оживленно комментируя с товарищами этот инцидент. Посмеялись, посидели, и я пошел домой. Мы с Охлопковым жили тогда вдвоем в комнате. Вошел — темно. Зажег свет. Вижу — Охлопков лежит, содрогаясь, на своем ложе. Но он не смеялся, он рыдал. Рыдал, как ребенок. И твердил, что никогда не станет артистом, раз не может сдержать на сцене смех. Слезам и раскаяниям не было конца. Мне стоило больших трудов успокоить его.
Шли новые и новые постановки. Мы были охвачены творческим горением, однако явно ощущалось отсутствие современного репертуара. ‹…› Взялись мы было за «Царь Голод» Л. Андреева. Охлопков руководил репетициями. Но вскоре он увидел, что и это «не то»!
И вот, когда уже прошла трудная зима и закончился сезон в гортеатре и близилось закрытие нашего театра, Охлопков взялся за свою первую большую режиссерскую работу — «Мистерия-буфф» В. Маяковского. С захватывающей страстностью пошли репетиции в помещении гортеатра, где было решено дать спектакль; Охлопков предлагал, а мы охотно подхватывали совершенно невероятные по тому времени мизансцены. Нельзя сказать, что «Мистерия-буфф» пришлась по вкусу большинству обычных театральных зрителей Иркутска. Они быстро разобрали билеты на два объявленных спектакля, выразив этим скорее свое любопытство. Но на спектаклях ощущалось, что и Маяковский, и форма самой постановки воспринимаются с трудом. Все было внове: отсутствие привычных декораций, условные станки, непонятная полусфера на авансцене, появление действующих лиц из партера, из лож, с боков, сзади, сверху. Последнее особенно вызывало раздражение и даже прямое вмешательство зрителей. Когда в ролях рабочих мы спускались по веревочным лестницам с четвертого-яруса в партер, нас отговаривали, а более нервные просто физически пытались удержать от этой опасной мизансцены. Но мы лезли. Повисали на веревочных лестницах и произносили оттуда восторженные строки Маяковского, обращенные к будущему:
«... Домов стоэтажия земли кроют!
Через дом
перемахивают ловкие мосты!
Под ломами
едища!
Вещи горою.
На мостах
поездов ускользающие хвосты!»
Обнаженные до пояса, с телами, расписанными яркими красками, подчеркивающими мускулатуру, вися над партером, мы чувствовали себя героями, побеждающими рутину.
Палин Г. Это было в Иркутске // Театральная жизнь. 1969. № 9.