Кадочников Павел Петрович, когда я с ним познакомился, был человеком. В середине тридцатых годов я встречал его в новом ТЮЗе. Тогда он был артист настоящий, с тем послушным воображением, что так удивляет и превращает искусство в чудо. Совсем еще мальчик, играл он старика в одной пьесе моей, вставляя свой текст, против которого не поспоришь, а только удивляешься и радуешься. Играл во всю силу, радуясь ей и заражая своей радостью. Играл отлично. С артистом, так сыгравшем в твоей пьесе, устанавливается особая близость, вроде родственной. Еще лучше сыграл Кадочников Сказочника в «Снежной королеве». И ему было тесно в актерских рамках, он пробовал писать излишне эмоционально, словно играя роль. Из таких актеров, если жизнь их складывается благополучно, вырастают еще и режиссеры. Они играют и ставят. Но у Кадочникова случилась беда — он прославился. В кино. Сыграв, нет, показав самого себя в картине «Антон Иванович сердится». Он привлекателен и понравился зрителям. И его пригласили еще сниматься, и еще, и еще. Театр он бросил, а в кино играл все одно и то же. И люди на улицах узнавали его, он получал сотни писем и поверил, что он такой и есть, и кончился. Я с тюзовских времен не встречал его. И вот однажды позвонил мне в Комарово некто, судя по голосу, человек разбитной и сказал: «С вами говорит секретарь Кадочникова Павла Петровича». Уже и секретарь образовался возле него! Оказывается, Павел Петрович просит написать ему программу для выступлений. И вот приехал он сам, в собственной машине, которую вел лично. Некогда он был умен, по-актерски. Имел чутье. Но потерял его — слава отбила. Он привез мне свои записки. В начале войны имеющие признаки жизни. Чем дальше, тем хуже. Любопытны были не записки, а стенографические беседы со зрителями. И он все время улыбался, неудержимо, как влюбленный. А предметом любви был он сам. Мы поехали вместе в город. Он все улыбался. По дороге он рассказывал мне, что есть у него дача, где столько-то фруктовых деревьев. Что получил он новую квартиру на углу улицы Горького и Кировского проспекта. Что его хотел оштрафовать гаишник, но увидев, что нарушитель — Кадочников, улыбнулся и отпустил. И все это была правда. И его глаза сияли, влюбленная улыбка, почти застенчивая, не сходила с миловидного лица. И цена ему, лицу этому, была грош, а душа, единственное, что могло бы спасти его, давно и с охотой была продана черту. Но и в аду дела его не так хороши, как прежде. Гаишник, улыбаясь, отпустил его, не штрафовал за нарушение. Но в киностудии народ безжалостный. Криво, косо, спотыкаясь, но искусство это совершенствуется. И в последней картине его партнеры играли, а он пытался заразить зрителя своей влюбленностью в самого себя. «Ну, разве я не мил», — повторял он, какие бы слова не доставались ему по роли. А тут же, рядом, мальчик, играющий в кино чуть ли не в первый раз, воспользовался новыми открытиями в этой области. И получилась у него фигура поразительная по живости. Получилось чудо, рядом с которым постыден был бедный Павел Петрович. Туго. Балласта не дали ему в юности, того балласта, что помог бы ему сохранить устойчивость. По самоуверенности походил он на жену ответственного работника. А был человеком когда-то. Даже секретарь не помогал ему. Я не разглядел — нет ли у секретаря козлиного копыта. Но, увы, кажется и этого подобия значительности лишена простая история. Был человек — и нет. Осталась чертова кукла.
Шварц Е. Телефонная книжка М.: Искусство, 1997.