Когда работала с Луковым и когда этот большой, шумный человек, несущий с собой эмоции какого-то широкого, непрекращающегося празднества, своим воображением, талантом, своим сердцем дотрагивался до творческих выявлений любого образа — моего или моих партнеров, — он делался первозданно наивно-убежденным в своей правоте, открывая чужую душу. И не ошибался.

Он много знал о человеке и, не скупясь, отдавал все, что знал. Глядя на становившееся детским его лицо, глаза, сияющие убеждением, что только так живет и движется воплощаемый мною вместе с ним характер, я желала лишь одного — как можно вернее и точнее услышать Лукова и передать услышанное на экран.

У меня никогда не возникало желания поспорить с ним, предложить свою трактовку, отвергнуть его понимание моей роли. Я не смиряла свой строптивый характер, а делалась послушной, потому что Луков был верен, как абсолютный слух, в слышимости человека, человеческой души.

Он слышал музыку повышения, понижения, придыхания; слышал паузу, остановку фразы и хотел точного воспроизведения того, что слышал. Он не допускал изменения, ибо всякое изменение, очевидно, ощущал как нарушение его духовного построения, как фальшь, не допустимую в чистоте звучания.

Я не знала в жизни материнского объятия. Но на луковской съемке — что бы ни снималось: сцена драматического напряжения, юмора, горьких слез — у меня неизменно появлялась душевная свобода, ловкость, особое ощущение покоя. Должно быть, так бывает ребенку хорошо на руках у матери. И мне было хорошо находиться под неусыпным родительским оком Лукова. Взгляд его внимательных глаз был подобен прикосновению материнских рук; я доверяла им.

…Мы встречаемся в коридоре студии. Оба улыбаемся. Мгновенная остановка.

— Ольга Андреевна! В следующем моем фильме вы снимаетесь. Я верный!

И он страшно доволен собой, доволен, что такой хороший, обладающий таким драгоценным свойством, как верность, и весь снял, шагая дальше.

Были репетиции, добивались точности, правды. Были ошибки. Недотягивания. Дубли. Но когда у актера наконец получалось, как хотел Луков, — на весь павильон раздавался вопль: «Гениально!» И снял. И кругом все сияли. Все верили в этот миг, что это действительно «гениально!». Все испытывали счастье.

А как он звал всех в просмотровый зал смотреть очередной отснятый материал! Все шли, настроенные им на чудо. Сейчас мы увидим чудо — не меньше! Это была не самовлюбленная самоуверенность, это была твердая уверенность мастера, понимающего, что работа, сделанная точно, должна так же получиться и на экране. И мы шли…

…Во Львове на площади между бульварами снимали большую массовую сцену праздника из фильма «Об этом забывать нельзя». Луков носился среди толпы, организовывая группы исполнителей. Он ликовал и праздновал со всеми и за всех, появляясь то здесь, то там. Он исчезал. Затем внезапно появлялся. Он танцевал. Он танцевал один с палкой в руках, и огромной площади едва хватало для его широких движений.

Жизнева О. Жизнь в творчестве // Искусство кино. 1964. № 8.