Стрекот домашнего кинопроектора: по простыне, прикрепленной к стене и заменяющей экран, бегут
Начинает звучать мужской голос, объясняющий то, что скользит
Голос Николая Еремеевича:
— А это
А камера
И вдруг среди прочих мелькнула в кадре на миг некая женщина — ей, пожалуй, за тридцать. Не сразу заметишь ее. Но заметишь. Была в ней
Во всяком случае, она, видимо, привлекла внимание
А женщина в сложной косынке, уловив, что ее снимают, сперва невольно поправила волосы и одернула джемперок, а потом, спохватившись, сделала презрительную гримаску и исчезла в туристской отаре.
И тут же, то в фокусе, то вне фокуса, поплыли по простыне
— Коллекция самоваров. Прежде, моя дорогая, чай пили в России только из самоваров. Разжечь большой самовар — это, как ты понимаешь, не фунт изюма. Солдаты раздували его сапогом.
И разом экран стал цветным. И самовары тоже цветными… Все та же группа туристов, но уже в цвете и уже снятая умелой рукой — не для показа на простыне, а для нашего фильма.
И как бы подхватывая слова, только что сказанные Николаем Еремеевичем, цветная юная экскурсоводка в беретике и
— У волжских купцов, товарищи, существовал канон, по которому вся семья по вечерам собиралась у самовара. А у некоторых вплоть до Октябрьской революции царил, товарищи, откровеннейший домострой.
Возгласы, смех. Цветные ряды самоваров.
Экскурсоводка:
— Тише, товарищи!.. (Заученным голосом.) Домострой — это книга шестнадцатого века, уродливый символ домашнего произвола. (Безлично цитирует наизусть.) «Муж жену вразумляет, а коли это не помогает, то должен плетью стегати и раны возлагати…» (Оживление, смех.) В общем, жестокость и варварство… А теперь — к коллекции бабочек, товарищи!..
Снова застрекотал кинопроектор, и все опять стало черным и белым. Туристическая гурьба потянулась к дверям. И среди других вновь мелькнула все та же женщина в легкой косынке, ловко и сложно повязанной на голове. И снова камера приблизилась к ней и опять отошла. Но все это так, на мгновение. Стрекот утих. В тот же миг воцарилась тьма. Действительность это или все тот же любительский
Да, это была действительность. И как всегда в таких случаях, кадры стали цветными.
Николай Еремеевич натянул штаны, накинул пиджак и пальто. На палубе он сразу понял, в чем дело: теплоход стоял посреди реки. Туман. Белесая муть. Даже огонек близкого бакена едва продирался сквозь дремучую мглу. Время от времени, в отмеренных интервалах, ревел теплоходный гудок.
Николай Еремеевич стоял, опершись на поручни. Глаза понемногу привыкли к мгле, а может туман
Он молчал, странно оробев. Палуба была безлюдна.
— Как вы думаете — это надолго? — вдруг спросила она про туман.
— Не имею понятия, — откликнулся он.
Опять помолчали, глядя в ночь и в туман.
Щелкнула зажигалка — она закурила. Закурил и он.
— Вы на весь рейс? — спросил он, выдохнув дым.
— От звонка до звонка, — сказала она.
Туман. Тишина.
— Живете в Москве? — спросил он.
— Живу в Ленинграде, — сказала она.
— И я! —
Взревел гудок. А когда он притих, из туманных недр,
— Однако становится холодно, — сказала она и сильным взмахом кинула окурок в урну. — Пойду к себе. Приятного сна.
Она ушла. Он остался один. Было действительно холодно. Пришлось поднять воротник пальто.
Был закат, южный и теплый,
На корме магнитофон гремел твист. Кружились пары. Одни действительно танцевали твист, другие фокстрот, третьи танго или падекатр — кто к чему привык. Все были в легких рубашках и платьях, уже ничто не напоминало север — ни его одежд, ни его лесов.
Николай Еремеевич стоял в толпе зрителей и видел, как пришла его давешняя собеседница — та самая, из тумана. Она тоже была в легком платье. Он
— Можно вас пригласить?
— Пожалуйста, — согласилась она.
Он танцевал неважно и, как многие здесь, все время сбивался на танго. Она попыталась было направить его на истинный путь, но потом, махнув рукой, подчинилась. И когда магнитофон заиграл на всю Волгу вальс, они все равно танцевали танго. Наконец он выговорил:
— Когда мы познакомились, вы выглядели совсем
Она удивленно взглянула на него.
— Разве мы с вами знакомы?
— Ну как же! Помните, жуткий туман. Я стоял рядом.
Она пожала плечами:
— Туман я помню.
Он так опешил от такого ответа, что совсем умолк. Магнитофон заиграл краковяк, но они и под краковяк танцевали танго.
— Послушайте, — сказала она. — Если танцуешь, то приятно разговаривать.
— Давайте, — откликнулся он.
— С чего мы начнем? — спросила она.
— Не знаю, — со своей мягкой улыбкой ответил он.
— Тогда начнем, как положено: где вы работаете? — сказала она.
— Я инженер. Начальник пусковой группы.
— Какой? — удивилась она.
— Видите ли, — солидно объяснил Николай Еремеевич, — наш завод производит сложное электронное оборудование к уникальным станкам. Функция моей группы — отладить их у заказчика и пустить. Вот мы и ездим по городам и заводам.
— Ах вот вы какой! — не то с уважением, не то с усмешкой бросила она. — Ну что ж, давайте вправду знакомиться. Меня зову Верой Кондратьевной. В просторечии — Верой.
— А я — Николай Еремеевич.
— А в просторечии?
— Еремеич.
— Ну какой же вы Еремеич! — с милой насмешливостью сказала она. — Еремеич — это нечто мудрое, в армяке, философствующее на бахче возле шалаша. А вы… Нет, вы не философ, — заключила она.
— Кто же я?
Она оглядела его, подумала.
— Турист с профсоюзной путевкой, — сказала она.
В городе Астрахани стояла жара. Николай Еремеевич и Верочка сидели на скамейке в скверике над Волгой. Бегала детвора, радовалась и плакала. Вера разделывала перочинным ножом арбуз, положив под него газеты: быстро и точно.
— Здорово вы его! — сказал Николай Еремеевич про арбуз.- Вы родом не с юга ли?
— Представьте себе, ярославская, — смеясь ответила Верочка.
Они стали есть арбуз, обливаясь соком. Светило солнце, искрилась река. На берегу, на плавучих лотках, торговали рыбой.
Подошла цыганка.
— Погадаю, красавица?
— Давай. — Верочка протянула руку.
— Замужем? — спросила цыганка, оглянув ладонь.
— А ты угадай! Это ведь ты ворожишь, не я!
Цыганка скользнула глазом по Верочкиному лицу и по ловко повязанной косынке.
— Да по левой руке вроде бы нет, — сказала цыганка.- А по правой вроде бы да…
— Брось трепаться! — сказала Вера и выдернула ладонь.
— Косынку продашь? — неожиданно спросила цыганка. — Сумку продашь?
— Не продаюсь. Шагай!
Цыганка не стала скандалить и удалилась, плюнув в газон.
— А вы, правда, замужем? — несмело спросил наш герой.
— Была! — все с той же веселой непринужденностью ответила она. — А вы? Как у вас? — улыбаясь, спросила она.
— Женат.
Они снова принялись за арбуз.
— Да, был муж, — обливаясь соком, отметила Верочка.- Но все равно — все в жизни, друг Еремеич, я сделала для себя сама. Даже квартиру в кооперативе себе построила сама. Сама все обставила, прибила и привинтила.
— А муж?
— Что — муж? Муж умер еще в коммуналке. Оставил два стула и штору.
Светило солнце. Сверкала Волга. Играли дети.
Теплоход шел в обратный рейс, с палубы были видны густые леса, заводы, деревни верхней Волги, пассажиры снова сменили одежды, обулись и утеплились. Вера Кондратьевна сидела на скамейке верхней палубы и вязала. Приблизился Николай Еремеевич.
— Можно присоединиться? — спросил он.
Она согласно кивнула, считая петли.
Он сел. Был сильный ветер, вообще все было уже
— Как странно, что мы с вами с тех пор ни разу не поговорили, — сказал Николай Еремеевич.
— С каких это пор? — Она скользнула глазами по его лицу.
— С самой Астрахани, когда мы так весело ели арбуз.
— А мы с вами тогда о
— Ну как же! — горячо и немного обиженно сказал он.
Она продолжала считать петли.
— Да вы, оказывается, умеете вязать, — отметил он.
— Еще бы! — Как всегда, она улыбнулась своей открытой, умной и странной улыбкой. — Я
Она ушла, мягко кивнув ему. Он продолжал сидеть. По левую сторону реки шли высокие берега с зелеными луковками церквей.
Теплоход швартовался у речного вокзала Москвы. Пассажиры уже толпились на палубе с багажом. Николай Еремеевич пробрался к Вере, которая стояла на выходе среди других пассажиров.
— Вот и приехали, — сказал он.
— Да, — сказала она. — Все на свете кончается именно этим.
— Можно мне
—
Он кивнул:
— И у меня дела!.. Сейчас как начнется!
— И у меня как начнется! — проговорила она.
Она прощально взмахнула рукой и смешалась с толпой. А он напоследок стал крутить с палубы выход туристов по сходням на московскую пристань.
Застрекотал проектор, и уже в
Все это двигалось вверх
То была Верочка.
Стрекот затих. Лента кончилась. Николай Еремеевич зажег свет. И мы убедились, что это он у себя в квартире демонстрирует отснятые кадры своего путешествия жене своей Анне Ивановне, женщине с добрым лицом и голубыми глазами: не сказать, что пригожа, но и не так уж, что непригожа. Жена как жена.
— Ну как? — спросил он.
— Интересно, — сказала она. — А кто эта женщина?
— Какая?
— Которая обернулась, когда сошла с теплохода.
— Какая женщина! — сердито прикрикнул он. — Нет, это потрясающе! Среди стольких людей ты увидела
— В пестрой косынке, — пояснила Анна Ивановна. —
И она кивнула на телевизор.
Когда Николай Еремеевич после отпуска пришел в свое заводское КБ, его заместитель Кукушкин — мужчина лет тридцати двух — радостно закричал:
— Николай Еремеевич, своей персоной! Вернулся?
— Да уж с недельку.
Кукушкин обнял его.
— Как съездил?
— Нормально.
— А у нас дожди, — сказал с укором погоде Кукушкин. — Ну слушай, докладываю…
Раздался телефонный звонок, Николай Еремеевич поднял трубку.
— Николай Еремеевич? — спросила трубка.
— Он самый.
— Как отдохнулось?
— Вполне.
Габрилович Е., Габрилович А. Два ряда фонарей. Сценарий // Габрилович Е. Избранные сочинения в 3 т. Т. 3. М.: Искусство, 1983.