Медленно раскрывается большая, тяжелая книга.
Она лежит на столе в комнатушке тюремной регистратуры.
Аппарат приближается к столу, за которым, согнувшись, сидит писец Иосиф Глуд.
Писец, неряшливый и обшарпанный, обмакивает ручку в чернильницу, вопросительно смотрит на стоящего перед ним Ильича.
Однако мы не видим Ленина, только слышим знакомый негромкий голос за кадром:
— Итак, я снова в тюрьме, на сей раз в австрийской. Вскоре после начала войны, 8 августа 1914 года, я был арестован и препровожден в тюрьму в заштатном городке Новый Тарг. Сей писарь занес в свой тюремный гроссбух и то, что фамилия моя Ульянов, и что я сын Ильи и Марии, и что зовут меня Владимир, и что мне сорок четыре года…
Муха ползет по челу писца. Тот, нацелившись, ударяет себя по лбу, муха взлетает.
Следя за ее полетом, мы как бы перелетаем вместе с ней с одного конца канцелярии на другой — шкаф, тарелка
— Я показал, что отец мой умер, а мать жива и проживает в Саратове, и что женат на Надежде Крупской. Имею диплом доктора прав, выданный Петербургским университетом, являюсь сотрудником
…Писец Иосиф Глуд делает знак, и мы видим руки конвойного, выкладывающего на стол часы, деньги, перочинный ножик…
— Потом конвойный залез мне в карман, и писец написал, что при доставке в тюрьму отобрано: часы фирмы «Мозер» — одни, австрийские кроны в монетах — три, перочинный ножик школьного типа…
Глуд дописывает последнюю строчку протокола и торжественно ставит жирную точку.
…Гул шагов. По тюремному коридору конвойный ведет Ильича.
Они подходят к дверям одиночной камеры. Звякают ключи, открывается дверь.
Потом резко захлопывается.
Здесь мы впервые видим Ленина, он остается в камере один. Оглядывается, подходит к тюремному окну.
— После российских острогов эта австрийская предвариловка показалась мне, по правде сказать, не
Ленин снимает пальто, садится на койку…
— Но все же это была тюрьма… Мог ли я еще вчера думать, что стану колодником. Вот так история! Да еще по обвинению в шпионаже в пользу русского императора? Это пахло военным трибуналом.
Ленин резко встает с койки. Быстро ходит по камере.
— К тому же, этот потрепанный писарь объявил, что мне еще повезло, ибо некоторых шпионов уже повесили без суда и следствия.
Камера невелика: шесть шагов в один угол, шесть шагов в другой. Вперед, назад, вперед, назад…
— А началось все это вчера с внезапного обыска. Производил его наш поронинский жандарм Матыщук.
…Вечер. Поронинский домик, где жили Ульяновы. Вахмистр Матыщук со строгим и сердитым видом выбрасывает из ящиков письменного стола в кабинете Владимира Ильича бумаги и папки.
— Обычно мы покупали капусту с его огорода, но по случаю войны огородник обрел служебную прыть.
Матыщук копается в книгах, лезет под кровать, потом в платяной шкаф…
— Обыск был просто дурацкий. Жандарм оставил всю партийную переписку, зато забрал мою рукопись по аграрному вопросу. Еще он раскопал в хламе
…Жандарм, роясь в старом чемодане, находит браунинг и торжественно потрясает им…
…Снова камера.
Ильич продолжает быстро ходить.
Как бы то ни было, я сижу, и, кажись, весьма крепко!
Останавливается возле койки. Снимает пиджак, складывает, кладет на табуретку.
— Война… Меня притащили сюда из Поронина по железной дороге. Я видел, как пели, пили, ругались и плакали новобранцы, как кричали на каждой станции жены и матери, как отталкивали их от вагонов, и я понимал, что такое же происходит и у немцев, и у французов, и у нас на Руси…
Ленин садится на койку. Расшнуровывает ботинки, снимает их, ложится, натягивая на себя куцее тюремное одеяло.
— Сидеть тут, как в мышеловке, когда на свете творится невесть что!
Не знать ничего, когда надо знать все! Бездействовать, когда надо действовать, действовать и действовать!
О дьявол, тут можно было спятить по меньшей мeре!
Ильич ворочается на койке. То ложится на спину, то на один бок, то на другой…
— Я попытался уснуть — сперва считал до пятидесяти, потом до двухсот, повторял догмы римского права, которые всегда на меня нагоняли сон, потом опять до двухсот…
Но чем больше я считал, тем меньше мне хотелось спать…
Лицо Ленина на жесткой тюремной подушке.
— Я понимал, что там, в России, наша партия подвергается немыслимейшим ударам…
Что с нашими в Питере?.. Что с Надей? Мне стало страшно за нее… Ведь она сегодня будет ждать на станции, предполагая, что все разъяснилось и я приеду обратно…
…И на этих словах мы видим, как действительно Надежда Константиновна бежит от вагона к вагону подошедшего к платформе с вывеской «Поронин» поезда. Но Ленина нет…
— Уехать, тут же уехать, как выпустят из тюрьмы, в Швецию или Швейцарию…
Только из невоюющих стран можно сейчас завязывать новые связи, спасать уцелевшее.
И снова тюрьма… Очевидно, уже ночь. Ильич сидит на койке, сползло одеяло, он не замечает. Он весь в своих тревожных думах…
— Случилось самое подлое из самого подлого — война.
Как заставить думать людей, захлебывающихся в крови? Миллионы людей во всем мире ищут ответа — что делать, как быть…
Значит, нужно новое слово, единственное, точное социалистическое слово… но где оно, в чем наша стратегия этой войны?
Ленин опять откидывается на койку. На сей раз лицом к стене. Видно, он еще раз пробует уснуть.
— Сколько мне ни назначено жить, хоть вечность, не забуду мою первую ночь в этой кутузке… Тяжко…
Заснуть не удается… Ленин поворачивается на спину, складывает руки под голову, глаза его открыты…
— Нет, надо взять себя в руки… и дисциплина мысли, железная дисциплина. Ведь неизвестно, сколько придется еще просидеть тут…
Думать о
Трясутся на козлах фаэтона два старых, порыжевших чемодана.
Плетется лошаденка, подгоняемая извозчичьим бичом: «Вьё, вьё…»
В фаэтоне Ленин, пальто через руку, на голове шляпа.
Тут же в скромном дорожном костюме Надежда Константиновна и ее мать — Елизавета Васильевна.
Извозчик едет по центру города.
— Мы перекочевали в Краков из Парижа, чтобы оказаться поближе к России. Граница в десяти верстах, газеты из Питера приходят на третий день, география великолепная!
Плывут пейзажи старого Кракова, живописные бульвары, темные фигуры святых на фасаде костела, трамваи, фаэтоны, кареты…
— Мы странствовали, как всегда, втроем: жена Надюша, теща Елизавета Васильевна и ваш покорный слуга.
Краков… еще одни город на нашем пути…
Что ждет нас здесь, в этой древней столице польских королей?
Бежит лошаденка по улицам Кракова.
Восседает на козлах старый, усатый кучер в котелке…
Трясутся два чемодана…
— В те дни Польша была разорвана на три части тремя империями: Россией, Австрией и Германией. Здесь, в Кракове, австрийская власть вела себя похитрее российской. Она держала лапы в перчатках, стараясь уверить мир, что в Австрии нет ищеек и полицейщины.
Медленно проплывают верхушки башен — это краковский Вавель. Ленин и Крупская с интересом разглядывают разворачивающуюся перед ними панораму…
Габрилович Е., Юткевич С. Ленин в Польше. Сценарий // Габрилович Е. Избранные сочинения в 3 т. Т. 3. М.: Искусство, 1983.