Таймлайн
Выберите год или временной промежуток, чтобы посмотреть все материалы этого периода
1912
1913
1914
1915
1916
1917
1918
1919
1920
1921
1922
1923
1924
1925
1926
1927
1928
1929
1930
1931
1932
1933
1934
1935
1936
1937
1938
1939
1940
1941
1942
1943
1944
1945
1946
1947
1948
1949
1950
1951
1952
1953
1954
1955
1956
1957
1958
1959
1960
1961
1962
1963
1964
1965
1966
1967
1968
1969
1970
1971
1972
1973
1974
1975
1976
1977
1978
1979
1980
1981
1982
1983
1984
1985
1986
1987
1988
1989
1990
1991
1992
1993
1994
1995
1996
1997
1998
1999
2000
2001
2002
2003
2004
2005
2006
2007
2008
2009
2010
2011
2012
2013
2014
2015
2016
2017
2018
2019
2020
2021
2022
2023
2024
Таймлайн
19122024
0 материалов
Монолог
Фрагмент сценария

Пожилой человек — профессор Никодим Васильевич Сретенский — шел не спеша по одной из линий Васильевского острова, постукивая тростью о тротуар. Была весна, но еще совсем ранняя, совсем молодая, и профессор был в пальто, на голове его была солидная фетровая шляпа.

Он открыл калитку одного из старинных домиков, вошел в палисадник, взошел на старое, слабое крыльцо, нажал кнопку звонка. Дверь открыла худая пожилая женщина — Эльза Ивановна, домработница Никодима Васильевича. Она приняла его пальто, трость и шляпу.

— Обед готов? — спросил Никодим.

— Все готово, профессор, — чинно ответила Эльза Ивановна.

Он прошел в большую комнату, где был уже накрыт обеденный стол, снял пиджак, приблизился к древнему рукомойнику и стал тщательно мыть руки и — палец за пальцем — вытирать их. И между ним и Эльзой Ивановной шел такой разговор:

— Ну-с, как почивали сегодня, Эльза Ивановна? Лицо ваше выражает тревогу.

— В понедельник ухожу от вас, Никодим Васильевич.

— Куда, осмелюсь спросить?

— На курсы вагоновожатых.

— Вы их не одолеете, любезная Эльза Ивановна.

— Прошу не беспокоиться обо мне! — сказала, вспыхнув, Эльза Ивановна. — Не помирать же мне в прислугах!

— Я вижу, вы просто скверно спали, почтенная Эльза Ивановна. Что так? Опять боль в колене?

— Да, боль в колене! — в гневе заметила Эльза Ивановна.

— Я много думал о ваших страданиях, добрейшая Эльза Ивановна, — сказал Никодим, накидывая пиджак и направляясь к столу. — Я много и напряженно думал. И знаете, к чему я пришел?

— К чему?

— К мысли, что вас можно поздравить. Видите ли, каждому человеку дано под старость примерно пять порций хвороб. И надо просто-напросто ликовать, когда в зачет принимается боль в колене.

— Но вы-то ничем не больны?!

— А вот это самое страшное, Эльза Ивановна! Мне все еще предстоит. Прошу, принесите борщ.

Эльза Ивановна вышла, Никодим начал перебирать дневную корреспонденцию, лежавшую рядом с его прибором. Раскрыл крохотный ящичек. Там лежали маленькие деревянные солдатики. Профессор вынул из кармана увеличительное стекло и стал разглядывать их, сладко мурлыча. Вошла Эльза Ивановна с супницей и налила в тарелку профессора борщ.

— Кто это вам прислал? — спросила она.

— Один польский коллега, — сказал Никодим, с аппетитом кушая борщ. — Перворазрядный химик, но ни бельмеса не смыслит в солдатиках… Я химик, может быть, и похуже, но в солдатиках знаю толк. Солдатики — это моя страсть.

Эльза Ивановна безнадежно махнула рукой.

— Человек в жизни должен чем-нибудь увлекаться, — сказал профессор, — или он редька, а не человек. Страсть движет миром, милая Эльза Ивановна. Она низвергает царства, она заставляет мужчину раздирать на себе одежды, чтобы прильнуть к женщине, прекрасной в своей наготе.

— Тьфу, гадость! — сказала Эльза Ивановна и пошла за вторым блюдом на кухню.

Раздался звонок, Никодим пошел отворять. Вошла юная девушка, неся баулы и свертки. Никодим опешил.

— Прошу извинить, — сказал он. — Вы, простите, к кому?

— К тебе! — откликнулась девушка и весело улыбнулась, глядя на его растерянное лицо. — Я твоя дочь. Меня зовут Тася. Мама сказала, чтобы ты подготовил меня в университет. Мама сказала, что ты по-прежнему не женат. Это правда?

На следующее утро Никодим проснулся у себя в кабинете от странных глухих звуков, доносившихся откуда-то с потолка.

Он накинул халат и взбежал по лестнице. Тут, в мезонине, были две теперь давно нежилые комнаты. В одной из них, заваленной старой мебелью, корзинками, дряхлыми чемоданами, была его дочь, столь внезапно возникшая вчера из весенней мглы. Одним пальцем она наигрывала на фисгармонии.

— Доброе утро.

— Ой, папка! — сказала она, обнимая, и крепко-крепко прижала к себе отца. — Значит, вот ты какой. Ой, хорошо иметь папку!

Он растроганно ее поцеловал.

— Значит, ты тут живешь? Всю жизнь? В этом домике?

— Да. Я жил здесь сперва гимназистом, затем студентом, потом доцентом, затем профессором. Сперва с родителями, а когда их не стало — один.

— И много тут комнат?

— Много. Я занимаю только нижние две. В них тоже все не очень устроено. Однако это гнездо, согретое тем, что человек в нем ест, спит, вздыхает, стремится понять суть явлений и даже порой ухватывает эту суть.

— Как ты смешно говоришь!.. Нет, это совсем не плохая комнатура, — заключила Тася, оглядываясь вокруг. — Если ее помыть, поскоблить и выкинуть весь этот хлам.

— Это не хлам, — возразил отец.- Это вещи моих родителей. Мое детство.

Она быстро перебирала что-то, сваленное в углу.

— Послушай, а это что такое?

— Это? Гм-мПо-моему, штора.

— Сказочный материал! — сказала она, просияв. — Можно, я из него что-нибудь сделаю? Да еще отошлю одну штору маме?

— Можно, — согласился отец. — А как у нее с мужем?

— У кого?

— У мамы твоей.

— Нормально, — ответила Тася, накинув на плечи штору и оглядывая себя в стекло окна. — Правда, она слишком ему угождает. А это никогда не кончается хорошо. Это даже я знаю.

— Ишь какая премудрая!

— Просто я знаю жизнь, — ответила дочь.

— Поздравляю тебя. Не многие могут этим похвастаться!

Тася взглянула на отца.

— А я думала, ты другой, — сказала она. — Даже боялась тебя.

— А теперь?

— Чего же такого бояться?

— Пойдем погуляем, — сказал отец. — Я покажу тебе Ленинград.

Они шли по набережной Мойки. Был светлый, сверкающий день.

— Если я чего-нибудь знаю, так этот город, — говорил Никодим. — Я исходил его еще гимназистом. Прошло всего три года после войны, но взгляни, как он вновь прекрасен! И знаешь, каким я его больше всего люблю? Под мелким-мелким дождем, когда…

— Брр! — содрогнулась дочь.

— …когда, — продолжал отец, — промозгло и сыро, и во дворах волшебно пахнет дровами, и полощутся баржи и тоже пахнут дровами, и зонтики в брызгах, и шляпы в брызгах, и с Адмиралтейства стекают ручьи… Вот это, душа моя, я люблю. Сырость, плеск, водосточные трубы, калоши, поднятые воротники.

— Кошмар! — откликнулась дочь.

— И, вообрази, я когда-то сумел внушить эту привязанность твоей маме. К водосточным трубам и поднятым воротникам.

Тася и Сретенский сидели на палубе речного трамвая.

— Скажи, а как вы познакомились с мамой?

— За двенадцать лет до войны. Я был уже ученым, а она обыкновенной студенткой. Я был чертовски сметлив, а она — обыкновенно. Я читал книги с восторгом или презрением, а она обыкновенно. И только единственное, в чем у нее было преимущество передо мной, это то, что я ее обожал. А она меня нет. Однако, заметь, преимущество это весьма значительное.

— А как вы с ней разошлись?

— Представь себе, без затей. Через год после загса появилась ты. А еще через год — твоя мама уехала вместе с тобой к своей маме. И уже не приезжала сюда и не привозила тебя.

— Ненормальные вы оба: ты и мама. Жили бы вместе, и я бы с вами. Сошлись, разошлись. Зачем? Она тебе писала?

— Всего один раз. Написала, что встретила человека, и полюбила его, и видит в нем спутника жизни по гроб. И просит забыть о ней и прислать развод. Прости и забудь!

— И ты простил?

— Простил. Прощать — это я могу…

Сретенский и Тася идут вдоль решетки, за которой ребята играют в футбол. Останавливаются, смотрят на играющих ребят.

Они стояли неподалеку от большого старого здания с колоннами. Никодим сказал:

— Здесь помещалась моя гимназия…

— А! — откликнулась дочь. Она сосала эскимо и делала это экономично и сосредоточенно.

— Здесь, в этом садике, заливали каток, — продолжал он. — Нет, здесь, левей… Возле этого дуба. Господи, сколько радостей и волнений связано с этим катком!

— А! — безразлично откликнулась дочь.

Стоял, ссутулясь, дуб, на нем — далеко в высоте — шумела листва, а под ним, там, где когда-то лежал каток, теперь возле вытоптанной прохожими площадки рядами выстроились гаражики из железа и кто-то возился возле «эмки».

И вдруг, словно подчиняясь неукротимой силе воспоминаний, стерлись гаражики, растворилась «эмка», заблестел лед. И закружились по льду невнятные, стертые снеговые вихри. Зазвенел вальс. Мелькнуло бегущее очертание девочки в вязаной шапочке, в шубке и на коньках.

Снова мелькнуло. И снова мелькнуло. Но все, как туман, быстролетность, расплывчатый миг…

— Да, прошла жизнь! — сказал Никодим.

— А? — откликнулась дочь.

Она потормошила отца за рукав.

— Что с тобой? — спросила она. — О чем ты все время задумываешься?

Он встрепенулся.

Опять было лето, и шумел листвой дуб.

— Нельзя так задумываться! — сказала ласково Тася и пальчиком разгладила его лоб. — От этого бывают морщинки!

Габрилович Е. Монолог. Сценарий // Габрилович Е. Избранные сочинения в 3 т. Т. 3. М.: Искусство, 1983.

Поделиться

К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:

Google Chrome Firefox Opera