…Где-то в степи, на глухом, заброшенном полустанке останавливается поезд. Из вагонов выпрыгивают красноармейцы. Хромые, забинтованные, на костылях, торопливо расстегивая на ходу штаны, они устремляются в придорожные заросли. За одним из них бросается в погоню молоденькая, невзрачная санитарка: «Веревкин, вернись! У тебя шов разойдется!» Но уж, видно, не до шва бойцу Веревкину, и он из последних сил ковыляет в спасительные заросли кустарника, чтобы хоть не совсем на глазах у молоденькой медсестры справить естественную надобность…

С этой предельно прозаичной ноты начинают Евгений Габрилович и Глеб Панфилов свой рассказ о гражданской войне. Был, наверное, жестокий и кровавый бой с белыми. Много убитых и раненых. Но сам бой нам не показан. Вместо картины сражения дан лишь финал этого события — тихая и «непатетичная» сцена отъезда раненых: «Подводы отъехали далеко. Виден был только хвост колонны. Кругом валялись солома, обрывки бинтов, клочки ваты. Ветерок гонял все это с места на место».

И как завершение этого тихого, подчеркнуто прозаичного начала авторами взят еще более тихий, «неэстетичный» аккорд — с полной мерой подробностей нам показывают, как стирается белье раненых красноармейцев: «Трещали дрова. Огонь разгорался, лизал у котла черное днище, крутые бока. Варево закипало. Кровавые бинты, постельное белье, портки, онучи, соленые рубахи, мыло вздымались, пучились, бродили.

— Ну и суп! — воротя нос, воскликнул возница.

В глубинах рождался пар, котел содрогался, гудел. На поверхность вынырнул сапог с разрезанным голенищем. Истопник поддел его, выбросил наружу. Сапог шлепнулся оземь, задымил…»

С исторической эпохи сдернут романтический флер. Взят ее вроде бы самый негероичный и немасштабный — чисто бытовой срез. Но беспощадно трезво запечатленный быт гражданской войны, жестокая правда в изображении бытовых реалий нужны авторам не сами по себе. Это лишь их отправная точка, та исходная позиция, с которой они начинают свое исследование эпохи.

Вроде бы случайно схваченные чисто житейские подробности не только погружают нас в неповторимую атмосферу давно ушедшего времени, но и совершенно неожиданно высекают искру конфликта, обнаруживают под покровами быта сгусток кричащих противоречий.

…Кулаки подожгли хлеб. Красноармеец-продотрядник пытался потушить огонь, спасти хлеб. Кулаки убили его вилами. Убитого привозят в продотряд.

— Хороший был человек, — говорит кто-то из бойцов. — Не то чтобы умный, но хороший.

— А я не любил его, — яростно и зло признается другой. — Дрянь был человек!

Спор об убитом становится все более ожесточенным и переходит чуть ли не в драку. И все тут было бы ясно и понятно, намекни нам авторы, что красноармеец, обозвавший погибшего за революцию товарища «дрянью», и не красноармеец вовсе, а какая-то скрытая контра. Но Панфилов и Габрилович не делают этого. Более того, мы узнаем от них, что и этому озлобленному красноармейцу в свое время тоже привелось изведать лютую жестокость кулацкой мести — кулаки отпилили ему кисть руки. И вот беспощадный итог сцены, с которым сталкивают нас авторы: двое людей стали на сторону революции, у обоих схожая судьба — один изувечен, другой убит кулаками. И в то же время эти двое отделены такой стеной ненависти и непонимания, что даже смерть одного из них не может заставить другого скрыть свою неприязнь. Почему? Откуда это?

Панфилов и Габрилович не торопятся с ответом. Они сами ищут его, пристально вглядываясь в изображаемые события, в характеры своих главных и неглавных героев, в их столкновения между собой.

В фильме в числе прочих реалий эпохи гражданской войны показан продотряд. Из учебников истории мы знаем, какие обстоятельства вызвали к жизни эти отряды. Но за этим хорошо известным историческим фактом, который теперь кажется ясным и естественным, Панфилов и Габрилович открывают сложную реальность, полную таких трагических противоречий, о коих не может поведать даже самый полный учебник истории.

«Откуда-то издали донесся непонятный звук — не то вой, не то плач… Звук нарастал, он приближался. Таня присмотрелась и увидела в степи, у самого горизонта, обоз. Телеги и сани ползли, покачиваясь, к станции. Они ныряли по колдобинам, по талым колеям. Цепочка людей, вооруженных винтовками, окружала их со всех сторон. За обозом, стеная и плача, бежали бабы. Некоторые несли и тащили за собой детей. Стороной, по целому снегу, шли разношерстной гурьбой мужики. Они продвигались покорно, и это было особенно жутко рядом с воем и плачем женщин.

Обоз остановился у состава из трех товарных вагончиков. Бабы сбились в кучу и заголосили. Мужики столпились поодаль и молчали…

— Последнее отымают! — завопила какая-то баба и подняла над собой голого младенца. — Стреляй, ирод!..

Красноармеец опустил винтовку.

— Так не себе берем, дура! — взмолился он. — Рабочие мрут. Фронт голодает!

— А мы не мрем?!

Унять баб было невозможно. Одна из них рванулась к красноармейцу и сшибла его. Тот вскочил и хватил бабу так, что она укатилась под телегу. Но тотчас поднялась, сплюнула кровавым плевком и рванулась снова. Красноармеец ударил сильней. Баба грохнулась, силилась встать и никак не могла. Красноармеец подбежал к ней, сгреб и поставил на ноги. Увидев его перед собой, баба вцепилась ему в шинель и исступленно завопила:

— Бей! Бей! На, бей, гад! — хлестнула она красноармейца по лицу.

Тот вздрогнул, выпрямился и огляделся, ища сочувствия. Толпа безмолвствовала, плакали дети. Красноармеец крикнул толпе:

— Гад?! — Он сунул бабе винтовку и сказал: — Стреляй! — И отошел к вагону.

Баба вскинула ружье…»

Примечательная деталь: на продотряд нападают не кулаки и бандиты. Нападают отчаявшиеся бабы. Как и в предыдущем эпизоде, столкновение опять происходит между своими.

Этот столь неожиданный, вроде бы случайно выбранный сюжетный поворот, совсем, однако, не случаен и характерен для всего фильма в целом. Ибо главную пружину сюжетного конфликта в этом фильме составляет не столкновение между белыми и красными. Фильм движет бескомпромиссный, отчаянный спор между теми, кто стоит на стороне революции, — таков необычный, парадоксальный угол зрения, под которым увиден здесь хрестоматийный материал истории.

«Мы сразу сошлись с Панфиловым на том, — рассказывал Евгений Габрилович, — что надо предпринять попытку показать эпоху гражданской войны не в ее конных рейдах, а в ее размышлениях».

Тут, наверное, нужно заметить, что революция и гражданская война представали на нашем экране не только в «конных рейдах». В фильмах на историко-революционную тему (а над ней работали практически все лучшие мастера нашего кино, начиная с Эйзенштейна) грозовые годы революции изображались в самых разных поворотах. Казалось бы, тема исхожена вдоль и поперек и сказать что-то новое тут уже просто невозможно. Но Панфилов и Габрилович такую возможность все же нашли. Принципиальная новизна их фильма заключается в более углубленном рассмотрении сложности изображаемой эпохи. Сложность здесь обусловлена самой исторической ситуацией, но еще и умножена тем, как ситуация эта отразилась в сознании людей. Вот этот малоизученный пласт материала и исследуется в фильме.

Гражданская война расколола страну. Она идет не только на фронте — везде. В городе, в деревне, в сознании каждого человека. Отсюда исключительная сложность и напряженность в отношениях даже между теми, кто находится не по разные, а по одну сторону баррикад.

Вот перед нами возникает на экране еще одна пара непримиримых антагонистов — комендант санпоезда Фокич и комиссар Евстрюков. Оба они — большевики. Оба попали в санпоезд с фронта. Фокич потерял ногу, подрывая белогвардейский бронепоезд. Евстрюков списан из действующей армии после тяжелого ранения, полученного в бою. Оба делают теперь одно дело — отвечают за перевозку раненых. Оба, на особый мужской лад, в общем-то любят друг друга. И в то же время, люди единой веры, они расходятся по многим вопросам и с первых же эпизодов фильма между ними разгорается яростный спор.

— Царя убили! Кто бы мог подумать: самого царя!.. От мир перевернулся! Ловко! — ликует Фокич. И тут же ожесточается: — А по мне, затолкать бы их всех в одну яму. Генералов, банкиров, шлюх, спекулянтов! Перемешать и пулеметом их, пулеметом! Чтобы очистить народ. Как из бани!

— Уж очень ты кровищу любишь, — замечает ему комиссар Евстрюков.

— А без крови как? Без нее революции нет.

— Нет-то нет, а хорошо бы поменьше.

— Ну, этак черт-те куды можно зайти, — взвивается Фокич. — Сперва крови много, потом жертв, а посля как бы кого не обидеть… Этак, глядишь, и всю революцию просадим. Люблю я тебя, Игнатьич. Хороший ты человек! Но какой с тебя комиссар?.. Сыроват. Крепости в тебе, брат, нету… Ничего, отожмем. Вырастишь!

Но и понятие о «крепости» у Евстрюкова тоже свое. Он рассказывает Фокичу, что еще до фронта работал председателем ЧК в Самаре.

— И знаешь, как меня уважали? Умником звали. Советовались. И по хозяйству, и по военной части, и по финансам, и даже по фуражу. Актеры ходили, тоже советоваться… Поначалу-то мне, дураку, лестно было. А после смекнул, что ходят-то советоваться не ко мне, а к маузеру моему. Боялись люди! И тут, брат, я понял, что приучать людей к страху — вред. А то потом пойди и разберись, где страх, а где правда…

«Настроения» комиссара уязвляют Фокича до глубины души, и он в яростном исступлении бросает Евстрюкову:

— Не то говоришь! Верь коммунисту — не то! Пропадешь с такими мыслями! Диктатура, она — диктатура… Прокис ты здесь. Вчистую прокис!

Сценой ночного разговора спор Евстрюкова и Фокича не заканчивается. От эпизода к эпизоду он разгорается с еще большей силой, принимая все более яростный и глобальный характер. Выслушав доверительное признание Тани Теткиной о том, что она влюбилась, комиссар говорит: «Хорошее дело — любовь». Фокич взвивается: «Какая любовь? На что нацеливаешь, комиссар?! Марксизьм, марксизьм, и еще раз марксизьм нужно ей учить, а не любовь».

Разговаривая с бойцами о будущей жизни, Евстрюков трезво отмечает, что, дескать, при социализме люди, конечно же, будут жить лучше, но вот что каждый при сем будет обязательно счастлив, этого обещать нельзя. И снова «крамольные» речи комиссара приводят Фокича в совершенно дикую ярость: «И чего мелешь? Счастья нельзя обещать?! Слыхали! Молотишь невесть чего. Не по Энгельсу энто…» ‹…›

Спор Фокича с комиссаром Евстрюковым — не просто спор двух разных характеров. Мастерски выписанный дуэт этих героев обнаруживает сложность происходивших процессов, отчаянное противоборство противоположных тенденций. Перед нами живые, неповторимые характеры. И в то же время, это характеры-обобщения, характеры-тенденции. Их противоборство не только объясняет сложность того конкретного исторического отрезка времени, в котором они действуют, но и, словно тетива туго натянутого лука, отсылает нашу мысль ко многим последующим событиям в истории Советского государства.

Фомин В. Пересечение параллельных-2 // Глеб Панфилов: «Не люблю насупленных картин…».