— Все зависит от моего внутреннего отношения к бесконечному разнообразию тонов одной и той же цветовой семьи, — продолжал, увлекаясь, Вася. — Да, да и да!..

— Заткнись! — сказал сзади простуженный голос. — А то схватишь по шее.

Вася перешел на шепот:

— А знаешь, Теткина, ты сбоку похожа на ангела! Резко сбоку! Вспомни ангелов Рафаэля… Ты даже начинаешь мне нравиться, — засмеялся он. — Ей-богу! Серьезно!..

И Таня ответила, не удивившись внезапности сказанного:

— Я уже влюблена в другого, товарищ Мостенко.

Они вернулись затемно. Поднялись в вагон. Света не было.

— Цвет сам по себе уже выражает нечто, — говорил Вася. — Этого нельзя избегнуть, и этого не надо избегать! Это надо использовать! — И он вдруг обнял Таню и поцеловал.

Девушка молча высвободилась.

Они прошли в мастерскую.

— То, что действительно красиво, то и является истинным, — продолжал Вася.

Таня зажигала керосиновую лампу.

— Когда Веронезе писал «Брак в Кане Галилейской», он употреблял для этого всю роскошь самого нереального, от темно-фиолетового до чудесных золотых тонов.

Лампа разгоралась. Она освещала мастерскую все больше и больше.

Вася снова обнял Таню. Таня выскользнула. Он привлек ее крепче, настойчивее… Таня опять высвободилась. Глаза ее смотрели куда-то вперед. Они были удивительными, эти глаза.

Таня взялась за палитру, за кисти. Она подошла к холсту, где смутно проступали контуры ее будущей первой картины.

Вася присел, закурил.

Таня работала.

— Сущность изменчива, — пуская дым, продолжал Вася. — Но жизнь вечна… И через полсотни лет будет эта ночь, этот стол, буду я или такой, как я. А будешь ли ты или такая, как ты?.. Интересно!..

Таня работала.

Вася умолк: мощь и злость этой работы ошеломили его. Ему показалось вдруг, что девушка выросла, стала шире в плечах, что она способна разрушить стену, сломать дерево или дом. Вася смотрел. Долго смотрел. Встал, подошел к Тане поближе и стал смотреть на картину.

Внезапно Таня стремительно отошла от холста, склонила по привычке голову набок и, прищурив глаз, сказала с искренним восхищением:

— Здорово сделано! А? Хорошо! А? Отлично!

Она шагала по вагону широкими шагами, смеялась и, останавливаясь перед картиной, говорила, не в силах скрыть своего торжества:

— Отлично! Отлично!

Вася смотрел, смотрел на картину, потом вдруг резко повернулся и вышел.

Он прошел к себе, на свою половину, где вдоль стены и возле его мятой постели стояли многочисленные копии портретов Маркса, Энгельса, Либкнехта, Розы Люксембург, сделанные им. Остановился у своей картины. Глубоко задумавшись, пристально, строго глядел на нее. Потом достал чистый холст и укрепил его на подрамнике.

Из мастерской было видно, как Фокич сел на агитповозку, что-то сказал Тане, и девушка побежала в вагон.

Она сказала Васе:

— Слушай! Дай-ка нам свой граммофон.

— А зачем? — спросил Вася.

— «Интернационал» играть!

— Бери! — И, вспомнив что-то, Вася вскочил вдруг и высунулся в окно. — Фокич! — крикнул он. — Поосторожней! В Гусевке белые!..

Выбежала Таня с граммофоном. Агитповозка с Таней и Фокичем уехала.

Вася долго еще смотрел на Танину картину.

— Плохо, ребячески, неумело. Но дьявол меня возьми, если я совру! Она — громадный художник! Сдохнуть на этом месте!..

Таню допрашивал полковник, немолодой уже человек, с обветренной кожей на впалых щеках, с глубоко запавшими глазами. Судя по всему, он принадлежал к тем русским офицерам из интеллигентов, которые были призваны в армию после начала войны. Он сидел, навалившись на стол, покрытый полотняной скатертью.

Таня стояла напротив, теребя платок. Она смотрела на полковника, на занавески на окнах, на фикусы в кадках, на стены со множеством икон: дом был поповский, рубленый, старый.

— Комсомолка? — спрашивал Таню полковник.

— Комсомолка.

— Работала в агитвагоне?

— Да.

— Рисовала плакаты?

— Рисовала.

— Против нас?

— Против вас.

Полковник посмотрел на Таню.

— Родители есть?

— Нету.

Он откинулся на спинку стула.

— И кем же ты в жизни хочешь быть?

— Художником.

— Вот как! — удивленно сказал полковник и посмотрел на Таню.

Девушка опустила глаза.

— Стало быть, художником? — повторил он. — А ты знаешь, что значит быть художником?

Таня молчала.

Полковник обвел взглядом иконостас:

— Скажи, какая из этих икон тебе больше всего нравится? — Он встал и прошел в соседнюю комнату.

Там на столике стояли куличи, вино в графинах, крашеные яйца: стояла пасхальная неделя.

Полковник налил из кринки стакан молока. Кинул в рот таблетку, запил ее. Отломил кусочек кулича, положил в рот, пожевал. Еще отломил и пошел обратно.

— Ну так что? — сказал он, подходя к Тане. — Какая же из этих икон тебе больше нравится?

— Эта, — проговорила девушка и показала на маленькую иконку, которая висела где-то сбоку, внизу, без оклада.

На сей раз полковник посмотрел на Таню внимательнее, удивленно, с нескрываемым интересом.

— Правильно, — сказал он. — А знаешь, кто ее написал?

— Нет.

— Прохор с Городца… Отец Прокофий, хозяин этого дома, — невежда. Поэтому икона плохо висит. А ведь ей цены нет. Пятнадцатый век!..

Он отворил окно. Свежий воздух поднял и закружил занавески. На дворе кудахтали куры, ржали кони, топали люди.

— Да-a, — сказал полковник, — умирают цари, государства, империи, ширятся кладбища, а искусство вечно…

Таня слушала.

— И Россия вечна… Ты русская? — спросил он вдруг.

— Русская.

— Россию любишь?

— Люблю, — ответила Таня.

— И я люблю, — сказал полковник.- Итак, мы оба любим Россию, — продолжал он, присаживаясь. — А что происходит, ты знаешь? У нас в России?..

— Революция, — сказала девушка.

— А зачем, ты спрашивала себя?..

Таня молчала, видимо, не решаясь сказать.

— Говори, говори! Не бойся!

Таня сказала:

— Чтобы всех мучителей погубить…

И опять полковник пристально, словно оценивая, посмотрел на девушку.

Да, это был странный разговор. Быть может, потому, что полковнику надоели бесконечные допросы, а может быть, оттого, что был на нем университетский значок и захотелось ему поговорить о чем-то ином, чем говорилось ежедневно, ежечасно, среди своих.

Вошел капитан, спросил:

— Как с Печенкиным, господин полковник?

— Решайте сами, — сказал полковник. Он закрыл глаза и некоторое время, пока капитан не ушел и не затихли его шаги, сидел вот так, с закрытыми глазами, молча. Потом сказал: — А знаешь ли ты, девочка, что говорил один русский, которого ты, конечно, не знаешь?..

Таня слушала.

— «Зачем мне ад для мучителей? — говорил он. — Что тут ад может поправить, когда те, кто есть замученные, уже замучены?..»

— Чтобы опять не мучили, — сказала Таня.

— Значит, ты веришь, что будет время, когда людей не будут мучить?

— Да.

— И, следовательно, — подхватил полковник, вставая, — ты веришь во всеобщую гармонию?.. — Он подошел к девушке. — А ведомо тебе, что еще сказал все тот же человек, которого ты не знаешь?..

— Что? — спросила Таня.

— Он сказал, — продолжал полковник, двинувшись дальше, — «Не желаю я высшей гармонии, если стоит она хотя бы единой слезинки ребенка, хотя бы только одного замученного человека».

Таня слушала.

Полковник снова подошел к девушке, но уже сзади, так, что видно было его лицо.

— А сколько людей замучила революция?.. Мы и вы? — говорил он. — И сколько еще будет слез?.. А ты можешь сказать, что и в этой вашей вечной гармонии не будет вот этих слез? А?..

— Не будет! — сказала Таня.

— Но будут другие! Будут! И, может быть, даже пострашнее! Лишь бы гармония! — усмехнулся полковник. — Пусть даже со слезами!.. И пусть брат убивает брата. И русский идет против русского. Так?..

— В огне брода нет! — сказала Таня.

Полковник захохотал и столь же неожиданно умолк.

— Да! Это уже вера!.. Это уже исповедание! — воскликнул он и дважды прошелся по горнице. — А за веру надо страдать. — И вдруг спросил, словно испытывая, в упор глядя на Таню. — Ты готова страдать?..

— Как это? — не поняла Таня.

— Пострадать, — повторил полковник.

И Таня поняла.

— Когда? — спросила она тихо, одними губами.

— Завтра, — ответил полковник, не спуская глаз с девушки. — Можно сегодня. Как хочешь?..

— Завтра, — промолвила Таня.

И снова полковник посмотрел на Таню. Посмотрел пристально, долго. Потом прошелся и, остановившись, сказал:

— Боишься?

Таня молчала.

— А хочешь, я тебя отпущу?

Таня подняла голову.

— Хочешь?

Полковник ждал. Девушка опустила глаза.

— Ну? Зачем тебе помирать? Ты художник.

Таня опять посмотрела на полковника. И тот, словно угадав ее мысль, добавил:

— Отпущу! Отпущу, если хочешь…

Таня сказала:

— Хочу.

Полковник будто обрадовался чему-то. Он снова прошелся по горнице и, не спуская глаз с девушки, спросил:

— А как же вера?.. И революция? Жизнь, видать, слаще? Значит, брод все же есть?

Таня молчала.

Едва заметная улыбка скользнула по лицу полковника.

— Сягин! — позвал он.

Явился капитан.

— Уведите!

Таня не двигалась.

— Идем! — подтолкнул ее капитан.

Девушка шагнула к дверям.

— Капитан! — остановил полковник. — Подойдите!

Сягин вернулся. Наклонившись к самому уху, полковник что-то сказал ему.

— Слушаюсь! — козырнул капитан, щелкнул каблуками и вышел.

Полковник остался один. Он слушал, как затихли шаги на лестнице, как хлопнула дверь и наступила тишина.

Капитан и Таня шли через базарную площадь. В самом центре ее солдаты возводили помост и большую виселицу. Стучали топоры, звенели пилы.

Какой-то унтер кричал:

— Эй, Полищук! Ты как веревку скрепил? Ты что, груши сушишь? Где гвозди дел?! Всего пять гвоздей! Я ж тебе три фунта выписал!..

Полищук отвечал, сидя на перекладине:

— Гвозди все в дело пошли! Нешто гвоздь видно? Одна шляпка!

— Шляпка! — кричал унтер. — Шляпа ты!

Капитан и Таня свернули в переулок. Вышли огородами за околицу.

Капитан остановился. Остановилась и Таня, она обернулась.

— Иди! — приказал капитан.

Таня стояла.

— Иди, иди!..

Таня стояла.

— Ну! — И капитан расстегнул кобуру.

Девушка пошла. Она двигалась медленно, съежившись, втянув голову в плечи, очевидно ожидая выстрела. Но выстрела не было. Таня шла. Наконец, не выдержала, оглянулась.

Капитан быстрым шагом уходил в переулок.

Габрилович Е., Панфилов Г. В огне брода нет. Сценарий // Габрилович Е. Избранные сочинения в 3 т. Т. 3. М.: Искусство, 1983.