— Все зависит от моего внутреннего отношения к бесконечному разнообразию тонов одной и той же цветовой семьи, — продолжал, увлекаясь, Вася. — Да, да и да!..
— Заткнись! — сказал сзади простуженный голос. — А то схватишь по шее.
Вася перешел на шепот:
— А знаешь, Теткина, ты сбоку похожа на ангела! Резко сбоку! Вспомни ангелов Рафаэля… Ты даже начинаешь мне нравиться, — засмеялся он. —
И Таня ответила, не удивившись внезапности сказанного:
— Я уже влюблена в другого, товарищ Мостенко.
Они вернулись затемно. Поднялись в вагон. Света не было.
— Цвет сам по себе уже выражает нечто, — говорил Вася. — Этого нельзя избегнуть, и этого не надо избегать! Это надо использовать! — И он вдруг обнял Таню и поцеловал.
Девушка молча высвободилась.
Они прошли в мастерскую.
— То, что действительно красиво, то и является истинным, — продолжал Вася.
Таня зажигала керосиновую лампу.
— Когда Веронезе писал «Брак в Кане Галилейской», он употреблял для этого всю роскошь самого нереального, от
Лампа разгоралась. Она освещала мастерскую все больше и больше.
Вася снова обнял Таню. Таня выскользнула. Он привлек ее крепче, настойчивее… Таня опять высвободилась. Глаза ее смотрели
Таня взялась за палитру, за кисти. Она подошла к холсту, где смутно проступали контуры ее будущей первой картины.
Вася присел, закурил.
Таня работала.
— Сущность изменчива, — пуская дым, продолжал Вася. — Но жизнь вечна… И через полсотни лет будет эта ночь, этот стол, буду я или такой, как я. А будешь ли ты или такая, как ты?.. Интересно!..
Таня работала.
Вася умолк: мощь и злость этой работы ошеломили его. Ему показалось вдруг, что девушка выросла, стала шире в плечах, что она способна разрушить стену, сломать дерево или дом. Вася смотрел. Долго смотрел. Встал, подошел к Тане поближе и стал смотреть на картину.
Внезапно Таня стремительно отошла от холста, склонила по привычке голову набок и, прищурив глаз, сказала с искренним восхищением:
— Здорово сделано! А? Хорошо! А? Отлично!
Она шагала по вагону широкими шагами, смеялась и, останавливаясь перед картиной, говорила, не в силах скрыть своего торжества:
— Отлично! Отлично!
Вася смотрел, смотрел на картину, потом вдруг резко повернулся и вышел.
Он прошел к себе, на свою половину, где вдоль стены и возле его мятой постели стояли многочисленные копии портретов Маркса, Энгельса, Либкнехта, Розы Люксембург, сделанные им. Остановился у своей картины. Глубоко задумавшись, пристально, строго глядел на нее. Потом достал чистый холст и укрепил его на подрамнике.
Из мастерской было видно, как Фокич сел на агитповозку,
Она сказала Васе:
— Слушай!
— А зачем? — спросил Вася.
— «Интернационал» играть!
— Бери! — И, вспомнив
Выбежала Таня с граммофоном. Агитповозка с Таней и Фокичем уехала.
Вася долго еще смотрел на Танину картину.
— Плохо, ребячески, неумело. Но дьявол меня возьми, если я совру! Она — громадный художник! Сдохнуть на этом месте!..
Таню допрашивал полковник, немолодой уже человек, с обветренной кожей на впалых щеках, с глубоко запавшими глазами. Судя по всему, он принадлежал к тем русским офицерам из интеллигентов, которые были призваны в армию после начала войны. Он сидел, навалившись на стол, покрытый полотняной скатертью.
Таня стояла напротив, теребя платок. Она смотрела на полковника, на занавески на окнах, на фикусы в кадках, на стены со множеством икон: дом был поповский, рубленый, старый.
— Комсомолка? — спрашивал Таню полковник.
— Комсомолка.
— Работала в агитвагоне?
— Да.
— Рисовала плакаты?
— Рисовала.
— Против нас?
— Против вас.
Полковник посмотрел на Таню.
— Родители есть?
— Нету.
Он откинулся на спинку стула.
— И кем же ты в жизни хочешь быть?
— Художником.
— Вот как! — удивленно сказал полковник и посмотрел на Таню.
Девушка опустила глаза.
— Стало быть, художником? — повторил он. — А ты знаешь, что значит быть художником?
Таня молчала.
Полковник обвел взглядом иконостас:
— Скажи, какая из этих икон тебе больше всего нравится? — Он встал и прошел в соседнюю комнату.
Там на столике стояли куличи, вино в графинах, крашеные яйца: стояла пасхальная неделя.
Полковник налил из кринки стакан молока. Кинул в рот таблетку, запил ее. Отломил кусочек кулича, положил в рот, пожевал. Еще отломил и пошел обратно.
— Ну так что? — сказал он, подходя к Тане. — Какая же из этих икон тебе больше нравится?
— Эта, — проговорила девушка и показала на маленькую иконку, которая висела
На сей раз полковник посмотрел на Таню внимательнее, удивленно, с нескрываемым интересом.
— Правильно, — сказал он. — А знаешь, кто ее написал?
— Нет.
— Прохор с Городца… Отец Прокофий, хозяин этого дома, — невежда. Поэтому икона плохо висит. А ведь ей цены нет. Пятнадцатый век!..
Он отворил окно. Свежий воздух поднял и закружил занавески. На дворе кудахтали куры, ржали кони, топали люди.
—
Таня слушала.
— И Россия вечна… Ты русская? — спросил он вдруг.
— Русская.
— Россию любишь?
— Люблю, — ответила Таня.
— И я люблю, — сказал полковник.- Итак, мы оба любим Россию, — продолжал он, присаживаясь. — А что происходит, ты знаешь? У нас в России?..
— Революция, — сказала девушка.
— А зачем, ты спрашивала себя?..
Таня молчала, видимо, не решаясь сказать.
— Говори, говори! Не бойся!
Таня сказала:
— Чтобы всех мучителей погубить…
И опять полковник пристально, словно оценивая, посмотрел на девушку.
Да, это был странный разговор. Быть может, потому, что полковнику надоели бесконечные допросы, а может быть, оттого, что был на нем университетский значок и захотелось ему поговорить о
Вошел капитан, спросил:
— Как с Печенкиным, господин полковник?
— Решайте сами, — сказал полковник. Он закрыл глаза и некоторое время, пока капитан не ушел и не затихли его шаги, сидел вот так, с закрытыми глазами, молча. Потом сказал: — А знаешь ли ты, девочка, что говорил один русский, которого ты, конечно, не знаешь?..
Таня слушала.
— «Зачем мне ад для мучителей? — говорил он. — Что тут ад может поправить, когда те, кто есть замученные, уже замучены?..»
— Чтобы опять не мучили, — сказала Таня.
— Значит, ты веришь, что будет время, когда людей не будут мучить?
— Да.
— И, следовательно, — подхватил полковник, вставая, — ты веришь во всеобщую гармонию?.. — Он подошел к девушке. — А ведомо тебе, что еще сказал все тот же человек, которого ты не знаешь?..
— Что? — спросила Таня.
— Он сказал, — продолжал полковник, двинувшись дальше, — «Не желаю я высшей гармонии, если стоит она хотя бы единой слезинки ребенка, хотя бы только одного замученного человека».
Таня слушала.
Полковник снова подошел к девушке, но уже сзади, так, что видно было его лицо.
— А сколько людей замучила революция?.. Мы и вы? — говорил он. — И сколько еще будет слез?.. А ты можешь сказать, что и в этой вашей вечной гармонии не будет вот этих слез? А?..
— Не будет! — сказала Таня.
— Но будут другие! Будут! И, может быть, даже пострашнее! Лишь бы гармония! — усмехнулся полковник. — Пусть даже со слезами!.. И пусть брат убивает брата. И русский идет против русского. Так?..
— В огне брода нет! — сказала Таня.
Полковник захохотал и столь же неожиданно умолк.
— Да! Это уже вера!.. Это уже исповедание! — воскликнул он и дважды прошелся по горнице. — А за веру надо страдать. — И вдруг спросил, словно испытывая, в упор глядя на Таню. — Ты готова страдать?..
— Как это? — не поняла Таня.
— Пострадать, — повторил полковник.
И Таня поняла.
— Когда? — спросила она тихо, одними губами.
— Завтра, — ответил полковник, не спуская глаз с девушки. — Можно сегодня. Как хочешь?..
— Завтра, — промолвила Таня.
И снова полковник посмотрел на Таню. Посмотрел пристально, долго. Потом прошелся и, остановившись, сказал:
— Боишься?
Таня молчала.
— А хочешь, я тебя отпущу?
Таня подняла голову.
— Хочешь?
Полковник ждал. Девушка опустила глаза.
— Ну? Зачем тебе помирать? Ты художник.
Таня опять посмотрела на полковника. И тот, словно угадав ее мысль, добавил:
— Отпущу! Отпущу, если хочешь…
Таня сказала:
— Хочу.
Полковник будто обрадовался
— А как же вера?.. И революция? Жизнь, видать, слаще? Значит, брод все же есть?
Таня молчала.
Едва заметная улыбка скользнула по лицу полковника.
— Сягин! — позвал он.
Явился капитан.
— Уведите!
Таня не двигалась.
— Идем! — подтолкнул ее капитан.
Девушка шагнула к дверям.
— Капитан! — остановил полковник. — Подойдите!
Сягин вернулся. Наклонившись к самому уху, полковник
— Слушаюсь! — козырнул капитан, щелкнул каблуками и вышел.
Полковник остался один. Он слушал, как затихли шаги на лестнице, как хлопнула дверь и наступила тишина.
Капитан и Таня шли через базарную площадь. В самом центре ее солдаты возводили помост и большую виселицу. Стучали топоры, звенели пилы.
— Эй, Полищук! Ты как веревку скрепил? Ты что, груши сушишь? Где гвозди дел?! Всего пять гвоздей! Я ж тебе три фунта выписал!..
Полищук отвечал, сидя на перекладине:
— Гвозди все в дело пошли! Нешто гвоздь видно? Одна шляпка!
— Шляпка! — кричал унтер. — Шляпа ты!
Капитан и Таня свернули в переулок. Вышли огородами за околицу.
Капитан остановился. Остановилась и Таня, она обернулась.
— Иди! — приказал капитан.
Таня стояла.
— Иди, иди!..
Таня стояла.
— Ну! — И капитан расстегнул кобуру.
Девушка пошла. Она двигалась медленно, съежившись, втянув голову в плечи, очевидно ожидая выстрела. Но выстрела не было. Таня шла. Наконец, не выдержала, оглянулась.
Капитан быстрым шагом уходил в переулок.
Габрилович Е., Панфилов Г. В огне брода нет. Сценарий // Габрилович Е. Избранные сочинения в 3 т. Т. 3. М.: Искусство, 1983.