Таймлайн
Выберите год или временной промежуток, чтобы посмотреть все материалы этого периода
1912
1913
1914
1915
1916
1917
1918
1919
1920
1921
1922
1923
1924
1925
1926
1927
1928
1929
1930
1931
1932
1933
1934
1935
1936
1937
1938
1939
1940
1941
1942
1943
1944
1945
1946
1947
1948
1949
1950
1951
1952
1953
1954
1955
1956
1957
1958
1959
1960
1961
1962
1963
1964
1965
1966
1967
1968
1969
1970
1971
1972
1973
1974
1975
1976
1977
1978
1979
1980
1981
1982
1983
1984
1985
1986
1987
1988
1989
1990
1991
1992
1993
1994
1995
1996
1997
1998
1999
2000
2001
2002
2003
2004
2005
2006
2007
2008
2009
2010
2011
2012
2013
2014
2015
2016
2017
2018
2019
2020
2021
2022
2023
2024
Таймлайн
19122024
0 материалов
Поворот к молодой режиссуре
О работе с Глебом Панфиловым и Ильей Авербахом

Я слышал много рассказов о гражданской войне. Один из них крепко запал мне в память.

Это была история комсомолки, попавшей в плен к белым и казненной ими. История, к несчастью, обычная для того времени. Отличалась она от других таких же историй лишь тем, что комсомолка была санитаркой в санпоезде, курсировавшем с фронта в тыл и обратно. И еще тем, что была эта санитарка художником.

Великим художником. Только-то и всего.

Это все, что мне довелось услышать о ней. Однако я попытался лет сорок назад написать о ней повесть. И не раз рассказывал сюжет этой повести тем, кто имел охоту меня послушать.

Рассказал я однажды о санитарке-художнице и на встрече со студентами высших режиссерских курсов. Мне показалось, что слушали меня с интересом; впрочем, это кажется всем выступающим на всех встречах.

Однако на следующий день раздался звонок, я открыл дверь. Звонил молодой человек. Он сказал, что слышал мой вчерашний рассказ, еще раньше читал мою повесть и просит меня написать сценарий для его дипломной работы.

— О чем?

— О той девушке.

— О том, что она санитарка?

— О том, что она художник.

Это был Глеб Панфилов.

Вообще-то (возможно, это и скверно) я избегаю предложений, идущих со стороны. Жизнь коротка: мало времени осуществить то, что задумал сам.

Примерно так ответил я Панфилову, может быть, чуть пространней. Но он не отпустил меня с миром.

В этом молодом свердловчанине сидела натура упрямая, неумолимая. Кто-то сказал, что упрямство, настойчивость, неумолимость — едва ли не самые важные качества кинорежиссера. Я с этим согласен.

Он стал приходить ко мне ежедневно. Он приносил мне свои сценарные наметки, и, читая их, я все более убеждался, что передо мной настоящий сценарист. Это было тем более удивительно, что до сих пор я неизмеримо чаще встречал режиссеров, которые хотя и писали для себя сценарии, но не имели ни малейшего литературного права их писать.

Но в данном случае все было по-другому — передо мной был сценарист. И я сдался. Мы стали работать с ним, мы работали вместе — сцена за сценой. И даже тогда, когда я слег в больницу, Глеб проникал ко мне через лаз в заборе, и так как он недурен собой и умел легко и непринужденно внушать это дежурным медсестрам, они закрывали глаза на нашу многочасовую беседу.

Мы сразу сошлись с Панфиловым на том, что надо сделать попытку показать эпоху гражданской войны не в ее конных рейдах, а в ее размышлениях. В мыслях о ней, выраженных и в диалогах и зрительно, визуально — в облике персонажей, в пейзаже, гриме, одежде актеров, в характере драматических столкновений.

Мы решили, что героиня картины внешне нехороша собой. Нет, не смазливость под гримом некрасоты, а именно некрасивость. Все непригоже — так думалось нам — будет в нашей картине, и все должно как бы гореть изнутри, странным, мятежным, неукротимым светом.

Наметились большие трудности в выборе актрисы на главную роль. Как всегда, было немало кандидаток, и все они, по инерции отбора актрис-героинь на студиях, были очень красивы, но подкрашены под дурнушек. И не было под этим игривым гримом мятежного света, не существовало свечения, живущего в глубине.

И вдруг как-то раз на экранной пробе мы увидели странную актрису. Все было странно в ней, все непривычно, резко и чудаковато. В пробе было показано, как она пьет чай — вприкуску, из блюдечка. И в том, как она держала блюдечко и откусывала сахар и лукаво глядела на вас, и в том, как она улыбалась и вдруг грустнела и как-то остро и проницательно оглядывала чайник и блюдечко, и в том, как глаза ее становились то близкими, то далекими, как бы отражая бег внутренней мысли, не оставленный, не прерванный чаепитием, — во всем этом был свет и странный, столь редкий в искусстве пламень.

Нам пришлось выдержать сильный бой, прежде чем роль Тани Теткиной, героини сценария, поручили этой актрисе.

Эта актриса — Чурикова.

Наш фильм «В огне брода нет» вызвал град нареканий. Его называли грубым, печальным, натуралистическим. Нам советовали брать пример зоркости, стиля, масштабности у классических фильмов о гражданской войне. Но мы полагали и полагаем, что художник только тогда художник, когда у него собственный глаз. И собственная масштабность.

Фильм «В огне брода нет» был столь же сдержанно принят прокатом, и весьма малое число зрителей видели его тогда, при рождении.

Впрочем, случилось так, что наш следующий фильм, «Начало», вернул к жизни фильм «В огне брода нет», который внезапно стали смотреть нарасхват. Не было почти ни одной рецензии на «Начало», где не говорилось бы о нашей предыдущей картине. О том, что это единый путь. И единый мир в едином стремлении показать привычное непривычно и именно так, как оно видится тем, кто делал фильм.

Мне кажется, что в этом есть правда. Мне думается, что и в картине «Начало» есть та непривычность, которая является существом нашего общего зрения — Панфилова и моего. И появляется всякий раз, когда мы работаем вместе. И когда на экране Чурикова.

«Проще и глубже!» — так думалось нам, когда мы приступали к сценарию «Начало». Мы решили написать самую простенькую историю о девушке с фабрики, Паше Строгановой, полюбившей парня и думающей, что он ее муж и что у нее возникла семья. Но сам парень не думает этого, а тем паче его действительная законная жена. Вот вам и вся история.

Нам хотелось поведать об этом просто и незатейливо, но наша затея заключалась в том, чтобы показать всю сложность, многолинейностъ, весь обширный подводный мир незатейливости. Глубины бесхитростности, ураганы простого. Два голоса: с видимой глазу поверхности и невидимой глубины.

Чтобы выслушать этот второй голос (из глубины), мы рассекли историю жизни Паши Строгановой отрывками из истории Жанны д’Арк. Оба голоса звучат, словно бы параллельно отталкиваясь и сходясь. Расходясь и сливаясь.

Сюжетно это оправдывалось тем, что наша Паша — актриса фабричной самодеятельности — избрана режиссером на роль Жанны. Возможно это? В искусстве возможно, если искусством оправдано.

Сперва мы пытались рассечь судьбу Паши всего лишь одной сценой из жизни Жанны, а именно сценой, где церковники требовали от нее отречения. Эта сцена повторялась в сценарии несколько раз — Паша все время ее репетировала, готовясь к съемкам. Потом пришла мысль вписать еще одну сцену, из жизни Жанны. Потом — еще несколько сцен.

И получилось, что жизнь Паши и жизнь Жанны давали при соприкосновении особую вспышку. Возникали иные, более сложные формы отсчета душевных движений. Иная объемность. Иной размах.

Простое становилось масштабным. Образовывалась как бы подводная часть, ход которой ощущался даже в самых жанровых эпизодах. И то, что могло бы быть выражено только десятком сложнейших сцен, достигалось (так представляется мне) мгновенным контактом двух судеб, словно бы искрой от их сочетания.

И получилось, что Жанна и Паша — одно и то же: две грани одного и того же.

И если так получилось, то не стану скрывать — для нас это очень важно и дорого.

Появление сразу двух фильмов, поставленных режиссером Г. Панфиловым по сценариям, связанным с моим именем, было воспринято как некий мой поворот к молодой режиссуре. И бездомные режиссеры — не старше тридцати лет — забросали меня предложениями. И снова один из них оказался самым настойчивым — к тому же он пришел ко мне с идеей, которая тут же навылет сразила меня.

Что же это была за идея?

Читатель, возможно, помнит, что после войны я написал заявку о старике, его дочке и внучке. То был не простой, а ученый старик, но суть заявки была не в его научных успехах, а в его беспомощности в семье.

Великий в сфере науки, некий Эйнштейн в своей области, находивший решение сложнейшим научным задачам, он становился бессильным, неловким и неумелым, когда вопросы касались его семьи с ее простыми, обычными, вроде бы незамысловатейшими проблемами, с которыми каждый из нас встречался каждый день.

Огромный, беспомощный, умный глупый старик Никодим.

Возможно, читатель помнит и то, что я напечатал эту заявку в журнале. Вот с ней-то, с идеей осуществить ее, и пришел ко мне молодой режиссер Илья Авербах.

И я стал писать сценарий. И чем дальше писал, тем яснее видел, что пишу о себе. Скажу опять: Никодим, мой ученый герой, был совсем не такой, как я, и все у нас в жизни сложилось по-разному. Никогда я не был Эйнштейном, никогда не бросал (и наверно, не бросил бы) директорства в институте, как он, и не было у меня дочки, и домработницы Эльзы Ивановны, и такого ученика, как Самсон; и внучка моя не сходилась с доктором и не прогоняла меня.

И все-таки это был я.

Это была не автобиография фактов, событий, масштабности, а автобиография мысли, смятений, любви. Киноповесть о жизни старого человека, обо всем, что он видел, о чем подумал и поговорил. О прочном и слабом в нем, сердитом и мирном, заметном и незаметном. О том многоопытном и простодушном, с чем он приходит к черте.

«И что же, — так думал я, — ты столько писал для кино о других, попробуй хоть раз написать о себе — не такой уж это странный и неприличный поступок!.." И я писал и писал о таком, как я, но который все же не я, и написал сценарий, и Авербах поставил его под названием «Монолог». Потому что, хотя мой герой говорит там со многими и о многом, но, в сущности, это беседа с собой.

Подобно всем моим фильмам (я не жеманюсь, поверьте мне), и эта картина была встречена сперва весьма пасмурно. Потом потеплело. Потом стало еще чуть теплей. И вдруг нежданно-негаданно — не знаю, как это получилось, но получилось — наш «Монолог» был отправлен к Лазурному берегу, в Канн, на прославленный кинофестиваль.

Габрилович Е. Избранные сочинения в 3 т. Т. 3.М.: Искусство, 1983.

Поделиться

К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:

Google Chrome Firefox Opera