Идет поезд по бесконечным просторам, мимо выбитых окон станций, паровозных кладбищ, заколоченных водокачек. Нависли мешочники на его вагонах. Он идет мимо платформ, забитых военным и штатским людом, — впрочем, не отличишь, кто военный, кто штатский: все в шинелях, в обмотках и башмаках.
— ЭТУ ИСТОРИЮ, КОТОРУЮ Я ХОЧУ ВАМ РАССКАЗАТЬ, — звучит голос повествователя, — Я СЛЫШАЛ ОТ МОЕЙ МАТЕРИ. ОНА РАССКАЗЫВАЛА МНЕ ЕЕ НЕСКОЛЬКО РАЗ, И ВСЕ ЖЕ МНОГОЕ ТЕПЕРЬ ВЫВЕТРИЛОСЬ ИЗ МОЕЙ ПАМЯТИ, СПУТАЛИСЬ ДАТЫ, ФАМИЛИИ, ВЕРОЯТНО, ПЕРЕМЕШАЛИСЬ СОБЫТИЯ, ОДНАКО Я РАССКАЖУ, КАК ПОМНЮ.
СВЕРШИЛАСЬ ОКТЯБРЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ, НАСТАЛ ТРУДНЫЙ ГОД, СТОЯЛИ ЗАВОДЫ, ФАБРИКИ, НЕ БЫЛО ТОПЛИВА, ЭЛЕКТРИЧЕСТВА, РЕДКО ХОДИЛИ ПОЕЗДА, И ТОЛЬКО МЕШОЧНИКИ КОЧЕВАЛИ ПО РУССКОЙ ЗЕМЛЕ, ГОЛОДНОЙ, ПОБИТОЙ ПУЛЯМИ, СОЖЖЕННОЙ ПОЖАРАМИ.
ВОТ В ЭТУ ГРОЗНУЮ ПОРУ, КОГДА, КАЗАЛОСЬ, ВСЕ ДУМЫ БЫЛИ О ФРОНТЕ, ЛЕНИН РЕШИЛ НАЧАТЬ СТРОЙКУ ПЕРВЫХ СОВЕТСКИХ ЭЛЕКТРОСТАНЦИЙ. ОДНА ИЗ НИХ СТРОИЛАСЬ ВОЗЛЕ ДЕРЕВНИ, КОТОРУЮ Я НАЗОВУ ЗДЕСЬ ЗАГОРОЙ.
ВЕСНОЙ СО ВСЕХ СТОРОН СЮДА ПОТЯНУЛИСЬ ЛЮДИ. С
Остановился поезд на полустанке. Посыпали из поезда люди.
Они идут по загорским дорогам, среди болот, редкого, низкорослого леса, крючковатых кустов. С сундучками, пилами и топорами, обернутыми в рогожу, с ящиками плотничьих инструментов — плотники, землекопы, каменщики. В сапогах, в военных ботинках и обмотках, в лаптях, в одежонке, оставшейся от развалившихся фронтов империалистической войны, — штанах и шинелях, прошедших бесчисленные базары, выменянных или купленных. Много женщин — полукрестьянская, полугородская одежда.
Группы идут по большаку, рассыпаются по проселкам и призагорским селам, мельчают. Остаются одиночки.
Вот медленно ковыляет молодой парень в шинели. Идти ему трудно — болит нога. Остановился, потер ногу, опять пошел.
Впереди далеко над лесом всколыхнулся неясный багровый свет и заиграл под низкими облаками. Парень окликнул мастерового, который шел той же дорогой и обгонял его:
— Э, браток, слышь? Ты здешний?
— Со стройки.
— Гляди, что это? Никак, пожар?
Тот равнодушно поглядел на багровый отсвет.
— Горит…
— А где?
— Надо быть, торф горит…
Хромой парень беспокойно спросил:
— Это как же — поджог? Или что?
— А кто его знает… Дело это тут частое. Может, с цигарки, а может, кто балует.
— «Балует»! — передернул плечами парень. — С жильем у вас как? Для приезжих?
— В землянках живут… А то по деревням… Народ тут бедный, им деньги нужны. Болотный народ! Сарпинку ткут да на торф артелями ходят.
— Так на квартиру примут?
— Постучись — может, примут.
И вот парень (это Василий Губанов) идет по улице плохонького сельца Теребеевки. Почти возле каждой избы стоят приехавшие с поездом на стройку люди и просятся на постой. Но, видать, без успеха, потому что отходят от окон и бредут дальше.
Василий свернул с улицы влево. Глухой переулок, пусто. Василий постучал в окно.
— Не стучи, нет местов!
Постучал в другую избу. Мужской голос спросил:
— А платить чем будешь?
— Чем платят? Деньгами.
— Деньгами не пойдет…
Третье окно. На стук показался невысокий мужчина, востроносый, с пугливыми глазами.
— Чего гремишь?
— Послушай, хозяин, пусти в избу… Я сахар дам.
— Без тебя полон дом народу.
— Я в ногу раненный, понимаешь? С фронта.
Мужичонка пощупал его глазами.
— А про сахар врешь ай нет?
Василий вынул из дорожного мешка кусок сахару. Мужик (звать его Федор) попробовал на зуб. Действительно сахар, без обмана и фальши.
— Заходи.
Изба неказистая. Стол, скамьи, ткацкий станок. За столом ужинают (едят из одного котелка тощие щи) двое постояльцев: молодой парень Степан и другой человек, весьма странный — длинные, как у попа, волосы, борода, усы. Степан зовет его Расстригой.
Хозяйка Анюта, совсем еще молодая женщина в черной кофте, черной юбке, с платочком на голове, худенькая, стройная, прислуживает им. У Анюты плавные, неторопливые движения. Крепкие, упругие ноги, к которым словно приклеены зрачки Степана.
На полу спит третий постоялец, маленький, в солдатской шинели — Денис.
Четвертый жилец — пожилой, солидный Семен — сидит в углу и чинит сапог, подбивая подметку тяжелым плотницким молотком.
— Гляди, Анюта, — сказал Федор и показал жене сахар, полученный от Василия. — Вон, устраивайся, — кивнул он Василию на пол рядом с Денисом, сел за стол и взял ложку.
— Если жить у нас будешь — весь паек мне, — сказал он. — И деньжат подбросишь.
Василий вяло кивнул — видно было, что он очень устал с дороги.
— Есть хочешь — садись, — бросил Федор. — Анюта, дай ему ложку.
— Не надо, — сказал Василий. Начал снимать сапоги. Скривился от боли.
— Ай болит? — участливо спросила Анюта.
— Побаливает.
Из бутылки, спрятанной под подкладкой пиджака, Расстрига налил себе полный стакан разбавленного спирта и плеснул
— Эй, хромой! — окликнул Расстрига. — Ты откуда? С фронта?
— С фронта.
— А верно, что генералы Харьков взяли?
— Не знаю… — Василий лег на шинель. — Не слыхал.
— Факт, взяли! — крикнул Степан. — Не знаю! — передразнил он Василия. — На Москву идут. Факт! — Он крутнул головой и захохотал.
Вообще был он парень смешливый, все время смеялся, и не всегда можно было понять почему.
— А ты чего радуешься? — оторвался от своего сапога Семен, обращаясь к Степану. — Ты ведь в коммунисты хотел.
— А что ж… Может, и запишусь… Не все разом!.. Верно, Анюта? — И Степан ласково вытянул по спине пробегавшую мимо Анюту.
— Ну, ты, играй! Кобель! — тонким, злым голосом крикнул Федор.
— А
— Это за что? — Федор перестал жевать.
— А как же! — поддержал Степку Расстрига. — Ты помещиков громил? Громил.
— Так ить все громили.
— Ну всех вас и повесят. Разве деревьев мало?.. Правильно я говорю, солдат? — обратился Расстрига к Василию. — Деньги есть? Иди выпей.
— Неохота, — ответил Василий.
Семен отложил сапог, подошел к столу, отслюнил деньги.
—
Не вынимая бутылки
— Сильна! — крякнул Семен. — Откуда взял?
— Бог послал.
— Бог доски послал к нему на склад, а он их на спирт выменял, — сказал хохоча Степан.
— Ну, ты! — вскинулся на него Расстрига. —
— А что?
— А то! Враз отрублю!
Забормотал лежащий на полу Денис:
— Эх! Эх… люди!.. Народ на фронтах помирает… А он на складу сидит… Совести нету!
Василий лежал и курил. При словах Дениса он сочувственно взглянул на него. А Степка накинулся на Дениса:
— А тебе чего надо?
—
Бегала, убирая со стола, Анюта.
— Что правда, то правда, — сказал Семен. — Дегтю нет, ситцу нет, хлеба нет…
— Долгое ли дело таким вот все растащить, — бормочет с полу Денис, кивнув на Расстригу.
Тот, не говоря ни слова, вдруг со всего маху бросает в него пустую бутылку. Бутылка о стену — и вдребезги!
— Ты что? Ты кто такой? — кричит Денису Расстрига. — А? Кто такой? Насобачились агитировать!.. — Федору: — Гони его в шею!
Степка хохочет.
Федор. Слышь, что ли?.. Как тебя… Денис… Ты чего это?.. Зачем обижаешь?..
Денис (спокойно поворачивается на другой бок к стене). Ладно, завтра домелем…
Степан (поддразнивая и натравливая Федора). Чего глядишь? Наддай ему хорошенько!
Федор — он в подпитии — встает. Анюта удерживает его:
— Не надо, Федя.
Федор. А чего он людей обижает?
Расстрига. Ладно! Теперича недолго… Бог, он все видит, мать их так!
Громкий стук в окно.
— Эй!
Федор (Анюте, в сердцах). К бесу их! Скажи, что и так полно. Надоели!
— А-
Но младенец продолжает надсадно, надрывно, сердито пищать. Происходит это за пологом крестьянской избы, в которой временно помещается контора загорской стройки.
Анюта (в окно). Полно у нас… Полно…
Голос (за окном). Партийные есть?
Все притихли.
Анюта.
Голос. Коммунисты есть, говорю?
Анюта (растерянно). Коммунисты?
Федор (резко). Какие еще коммунисты? Нету тут…
Анюта (в окно). Нету тут…
— Постой, — проговорил Василий. Встал, подошел к окну. — Я партийный.
— В контору, на собрание.
Молча вернулся Василий обратно, натянул сапоги. Все, раскрыв от изумления рты, глядели на него. Василий накинул на плечи шинель.
— Эй, мил человек, — забормотал Федор, — ты это… Может, щец поешь на
— Не надо. Спасибо, — сказал Василий и вышел.
Габрилович Е. Коммунист. Сценарий // Годы и фильмы. Избранные сценарии. М.: Искусство, 1980.