Сценарий был принят и пошел в производство. Через несколько месяцев началась война, и съемки были перенесены в
В начале 1942 года в глухую, военную, темную, промерзшую Москву пришла на окончательное решение министра кинематографии картина «Машенька». Случилось так, что это малозаметное для всех, кроме меня, событие совпало с моим приездом с фронта в редакцию «Красной звезды».
Меня позвали на просмотр, который должен был начаться не то в час, не то в два ночи. Я жил в почти пустой гостинице «Москва», где, как кажется мне сейчас, обитали тогда в основном одни журналисты и литераторы.
Я решил пойти в министерство пораньше, до начала комендантского часа. Но еще чуть раньше раздался телефонный звонок, и редактор «Звезды» предложил мне немедленно выехать на
Полгода редакция не вызывала меня обратно. О «Машеньке» ни слуху, ни духу. Потом появилось несколько рецензий. Были почти все они небольшие, в четверть колонки, написаны наскоро и состояли в основном из пересказа сюжета: за полтысячи километров было заметно, что рецензент всеми силами избегает оценки. Я решил, что «Машенька» провалилась. Это было горько, отчаянно горько, но тогда были вещи куда погорше, и вскоре все стушевалось во мне.
Однажды, когда я сидел в корпункте в Валдае и строгал карандаш, готовясь писать в редакцию просьбу прислать к весне сапоги и хлопчатобумажные портянки, прибежал наш фотокорреспондент, крича, что только что было радио и что я лауреат высшей премии государства. Я продолжал писать свое о портянках и сапогах, зная, сколь падки фотокорреспонденты на шутки подобного рода. Но он был так взволнован и так честно глядел мне в глаза, что, поколебавшись, я отложил карандаш и пошел выяснять в редакцию фронтовой газеты. Там все поздравляли меня и спрашивали, где посмотреть эту самую «Машеньку», принесшую мне награду. Но
Потом еще много раз меня поздравляли и в первом и во втором эшелонах и каждый раз спрашивали, где повидать картину. Она все никак не приходила на
Я был отозван с
В Тбилиси было тепло и ясно, и по утрам мерцал в далеком мареве снег в синем небе, над главным хребтом. После
А через несколько дней началось генеральное наступление гитлеровцев на Кавказ, и мы отправились на фронт — из Тбилиси на север. Весь день с утра мы ехали по
На перевале гудел буран, сотни дорожников расчищали путь. Фигуры в шинелях то и дело возникали из снежной мглы, и хоть виднелись дощечки: «Внимание! Не останавливаться! Возможен завал!» — этот завал казался невозможным. Я вообще заметил, что там, где много людей, опасность кажется призрачной.
Мы ехали во Владикавказ. Немцы атаковали своим правым флангом, взяли Нальчик и шли на Владикавказ. Тамошний комендант выписал нам талончик на номер в гостинице, обещал предупредить на случай чрезвычайных обстоятельств, и мы отправились восвояси. Светила ущербная луна. Улицы были пусты. На перекрестках виднелись бетонные холмики дотов. Иногда проходили девушки с винтовками на ремнях, в ватных брюках, в кованых сапогах — патрули местной самообороны.
Утром мы выехали на фронт. Город был сильно побит: оборванные, болтающиеся по ветру трамвайные провода, согнутые трамвайные мачты, воронки на улицах и до самых верхних этажей темные брызги влажной земли, выплеснутой на фасад взрывом бомбы. Бесланское шоссе, устланное булыжником, то вдавленным в грязь, то вздымавшимся буграми, было запружено машинами и повозками. Вперед, к Беслану, сигналя и громыхая, двигались грузовики с войсками, назад, к Владикавказу, тянулись беженцы. Они жались к обочинам дорог, их мулы, быки, ишаки, впряженные в повозки со скарбом, медленно подвигались за ними. Коровы мычали от голода, и это мычание, этот вой смерти и гибели стоял над Бесланским шоссе.
В селении Коста неровной цепочкой тянулись блиндажики артполка. Мы зашли в штаб. Командира не оказалось- уехал в дивизию.
— Скоро приедет, — сказал нам начальник штаба. — Подождите, а чтоб не скучно, поглядите кино…
В подвале бывшей молочнотоварной фермы на стене было повешено белое полотно, возле проектора хлопотал фронтовой киномеханик. Бойцы сидели на двух садовых скамьях, на старых бочках и ящиках и на полу. Погас свет, заискрилось полотно, и я увидел свою фамилию, слабо мигавшую среди метеорных полос, рассекавших экран. Шла «Машенька»! Итак, тут, в селении Коста, вот сейчас я впервые увижу ее.
Я оцепенел. Эта история маленькой девушки и ее любви представилась мне такой несовместимой с тем, что пережили и перетерпели военные люди, сидевшие тут на бочках и на полу, такой ненужной и вздорной на фоне того, что гудело, кричало и плакало сейчас на шоссе! Мне стало не по себе. Но сбежать невозможно — подвал был весь в людях, люди сидели недвижно, не отрывая глаз от экрана. И поневоле я стал глядеть.
И вскоре фильм повел меня за собой. Режиссер и актриса добились самого главного. Машенька В. Караваевой была советская девушка, именно только советская, единственно наша, советская, достоверная в каждом жесте, движении, в том, как слушала она и как говорила, достоверная в платье, в улыбке, в походке, в глубочайшей своей каждодневности; ее нельзя было оторвать от нас и перенести в
Фильм был таким, что Машенька показалась мне по праву пришедшей сюда, в этот военный подвал, по праву рассказывающей бойцам в шинелях и кирзовых сапогах о своей любви и жизни. Она была их, своя, всегда с ними — и тут, среди этих скамеек и бочек, и там, наверху, где уже начинался гул пушек и на ночь готовился решительный бой. Мне подумалось (впрочем, возможно, подумалось только мне), что в ней та гражданственность и героика повседневного, что составляют чудесную сущность жизни нашей социалистической страны.
И мне стало хорошо за нее, потому что я очень любил ее, хотя только тут познакомился с ней, с моей Машенькой.
Картина кончилась, зажегся слабый свет лампочки, все сидели молча. Я не смел поднять глаз от пола. Молчание продолжалось. Потом все встали и пошли к выходу, толпясь на лестнице.
Было уже почти совсем темно. Неясно виднелись возле старых конюшен солдаты. Ракеты резали облака.
— Васильев, где был?
— Кино смотрел.
— Смешное?
Васильев, который стоял, закуривая, закурил, затянулся, выдохнул, подумал, потом сказал:
— Не. Жизнь.
Вот и все, что я услышал тогда о картине. И, может быть, потому, что мне этого очень хотелось, я подумал, что это сказано в одобрение.
Габрилович Е. О том, что прошло. М.: Искусство, 1967.