Юг, весна. Приморский город. Вечер. В окна виден залитый огнями порт. Почтовое отделение. Оно расположено на втором этаже морского вокзала. У трех небольших окошечек, находящихся друг подле друга, толпится народ. Над одним из окошечек — надпись «Почта», на другом — «Прием телеграмм», на третьем — «Междугородный телефон».
Три девушки обслуживают эти окошки. Они работают усердно, быстро. Звон мелкой монеты, торопливая запись, короткие реплики. И время от времени слышен голос девушки, сидящей за междугородным коммутатором:
— Ростов, Ростов! Ростов, это вы?.. Синельниково? Мне не нужно Синельниково… Ростов! Ростов?
Девушка, принимающая телеграммы, держит в руках перо и, отсчитывая слова, написанные на бланке, бормочет про себя текст телеграммы:
— «Отгружено сто тридцать тонн помидоров шестьдесят пять тонн капусты точка Жду денег гостинице Эльдорадо Осьмеркин»… Четыре рубля двадцать пять копеек. Получите квитанцию. Следующий… «Люблю скучаю целую…» Рубль двадцать пять. Напишите обратный адрес. Следующий.
Рядом — у второго окошка — девушка, продающая марки и принимающая заказную корреспонденцию. Она бойко говорит:
— Семь марок по тридцать копеек, две марки по двадцать. Ваших тридцать рублей.
Обращается к девушке, принимающей телеграммы:
— Машенька, разменяй тридцать рублей.
— Сейчас, Клава.
Три гудка. Звуки прощального вальса.
Теплоход отходит от пристани. Огни освещенных иллюминаторов посреди бухты. Огни плывут, удаляются. Пристань пустеет.
Пусто и возле окошек — почта, телеграф, телефон.
Три девушки, которых мы уже знаем,
Клава, орудуя костяшками счетов, рассказывает:
— И вот вчера… поели мороженого… идем к берегу… И вдруг… Девочки!.. Кодя берет меня под руку… Вера, ты слушаешь?
— Слушаю, — откликается Вера, хорошенькая девушка, работающая на междугородном коммутаторе, — Кодя берет тебя под руку…
— Ты слушай дальше, — волнуясь, говорит Клава. — Взял под руку и говорит: «Клава!»
Она умолкла и, держа в руке карандаш, мечтательно уставилась в стену.
— Ну?..
— Ну и больше ничего не сказал, — грустно закончила Клава. — А потом опять заговорил про балканский вопрос.
Все трое так и прыснули. Вера сказала:
— Что это за мужчина, который вот уже пять месяцев только говорит про вопросы и больше ни о чем сказать не может!..
Клава обиделась.
— А что? Я люблю говорить о серьезном. Ты ведь знаешь мои установки: я за лирикой не гонюсь… Кодя очень хороший, только робкий.
— А если робкий — расшевели.
— Как это — расшевели?
— Скажи ему: Кодя, вы меня любите, так почему же вы ничего об этом не говорите?
— Так и сказать?
— Так и скажи.
Все трое одновременно застучали счетами.
Вдруг Маша откинулась на стуле:
— А я бы в жизни так не сказала.
Клава заметила:
— Ну, ты, профессор, молчи! Что ты понимаешь в мужчинах? Ты и на
Но Маша настаивала:
— Ну и что же? У человека могут быть разные интересы. Мне как раз очень нравится, что Кодя такой серьезный.
Вера сказала:
— О господи! Вот уж не завидую твоему будущему ухажеру! Только и будете говорить про политику.
— Ну и будем! — рассердилась Маша.
— Прелестный флирт… Убиться можно!
— Помолчи, Машка, — сказала Клава. — Вера права, ты в этом ничегошеньки, но понимаешь…
Но Вера допытывалась у Маши:
— Нет, а
Маша оторвалась от счетов и задумалась.
— Я бы сказала… Я бы сказала…
Рев сирены. Это учебная тревога, столь частая в конце тридцатых годов. Гаснет электричество. В тусклом свете дежурной затемненной лампы видно, как Клава и Вера опускают деревянные шторы окошек. Маша быстро вынула из стола противогаз и, надевая его на ходу, крикнула:
— Девочки! Посетителей не выпускать до отбоя!
Рев сирены не умолкает. Город погружен во тьму. Только, но небу, скрестясь, как шпаги, скользят лучи прожекторов. По безлюдной, мертвой улице проносится пожарная машина и исчезает за поворотом. Далекое гудение самолетов. Люди в противогазах проносят
На перекрестке улиц стоит такси. Это — открытый газик, и шофер с интересом вглядывается в окружающую его сумятицу.
Вот, гудя, пролетают санитарные автомобили, вот прожектор поймал самолет, и самолет кажется белой мухой, сверкающей в
Три человека в противогазах — два рослых и один поменьше — возникают за спиной шофера. Тот, что поменьше, трогает его за плечо. Ясный девичий голос провозглашает:
— Товарищ! Здесь полоса заражения. Вы отравлены. На носилки!
Шофер даже вздрогнул от неожиданности. Отстранил человека в противогазе.
— Ладно, я уеду, — произнес он миролюбиво.
Но голос девушки командовал:
— Товарищ! Вы отравлены. Сейчас, ведь видите, — учебная тревога. Судейкин, возьмите его!
Судейкин с товарищем — два мускулистых парня, ни слова не говоря, сгребают шофера и кладут на носилки.
Шофер протестует:
— Товарищи! Я ведь с машиной!
— Никто вашей машины не тронет!
Его несут. Шофер вздыхает, вынимает папиросу, закуривает и шутливо говорит:
— И что же теперь со мной будет?
— А чего? Промоют тебя — вот и все дело! — мрачно откликается Судейкин.
Шофер испуганно приподнимается на носилках и садится, свесив длинные ноги.
— Да ладно вам, братцы,
— Судейкин! Лямки, — снова слышен девичий голос.
Шофер безнадежно машет рукой и вытягивается на носилках.
— Ладно. Вяжите. Умер.
Дежурный пункт Осоавиахима. Суета, оживление.
Судейкин с товарищем внесли носилки с шофером. Поставили на пол.
Девушка сухо обратилась к шоферу:
— Вставайте, товарищ! — И сняла противогаз.
Это была Маша. Она окликнула проходившую медсестру:
— Тетя Поля! Позовите врача!
— Сейчас.
Когда Маша снова повернулась лицом к носилкам, шофер все еще продолжал лежать. Она сказала немного удивленно:
— Что же вы лежите, товарищ? Слезайте! Нам носилки нужны.
Шофер покачал головой.
— Нет уж! Раз умер, так умер!
И он еще удобнее устроился на носилках.
Маша беспомощно огляделась. В этот момент к ней подошел врач. Она отрапортовала:
— Товарищ военврач! В зоне заражения подобран отравленный… Но вот он не хочет вставать.
— В обмывочную! — сказал врач.
И шофер вскочил как ужаленный.
— Товарищ врач! Я шофер такси. У меня машина внизу. Я не могу тратить время на ерунду.
Маша строго сказала, взяв его за плечо:
— Это не ерунда, а учебная тревога, товарищ!
Шофер покосился на нее, вздохнул, сел и закурил папиросу.
— Здесь, товарищ, курить нельзя! — строго заметила Маша.
Он в сердцах бросил папиросу и придавил ее ногой.
Отбой тревоги. Вспыхивают огни. Городские часы показывают половину первого. По пустынной улице, освещенной фонарями, бежит Маша в своем обычном костюме.
Вот она подбегает к конечной станции загородного трамвая — небольшой павильон, поворотный рельсовый круг. В павильоне темно. Каменный пол подметает уборщица.
— Трамвай на Золотой Берег ушел?
— Ушел, — отвечает уборщица и мочит метлу в ведре.
— Последний?
— Последний.
Маша растерянно отошла.
Безлюдная площадь. Вдали виднеются светящиеся флажки такси. Вынув из довольно потрепанной сумочки кошелек, Маша пересчитала деньги — девять рублей. Зажав деньги в кулак, она нерешительно подошла к такси. Спросила:
— На Золотой Берег поедете?
— Садитесь.
Маша потянула за ручку дверцы. Ручка, не плотно прикрепленная, осталась у нее в кулаке. Маша испуганно поглядела на шофера. Он, казалось, ничего не видел. Тогда, торопясь, Маша приладила ручку на место и, опасливо косясь на шофера, отошла. Шофер обернулся:
— Вам до самого Золотого Берега?
Это был тот самый шофер, которого она привела в приемный покой Осоавиахима.
— А! Это вы! — сказал шофер.
— Я… — растерянно произнесла Маша.
Он сказал строго:
— А вам известно, что ночью и за городом — двойной тариф?
Маша покосилась на счетчик:
— Хорошо… — И еще раз пересчитала зажатые в кулаке деньги.
А счетчик щелкал и щелкал. В довершение всего шофер, выехав за город, дал полный газ. Цифры на счетчике словно осатанели… Четыре рубля… Пять рублей…
Маша не выдержала.
— Скажите, товарищ, нельзя ли
— Разве это быстро, — ответил шофер, усмехнувшись, — вот сейчас будет быстро. И при чем здесь счетчик? Счетчику все равно — что быстро, что медленно…
Полная скорость.
— Товарищ! — жалобно сказала Маша, которую кидало из стороны в сторону. — Я не могу так ехать.
— А я не могу иначе. Я и так
— Какой вы странный, товарищ! — воскликнула Маша, уцепившись за борт машины. — При чем же тут я? Международное положение такое, что всем нам нужно быть…
— Спасибо, — сухо сказал шофер. — Газеты я читаю по утрам, а сейчас — ночь.
Семь рублей, восемь рублей…
— И, кстати, — сказал шофер, — если говорить серьезно: когда будет война, мне ведь придется воевать. А вы будете дома сидеть. Ясно?
— Остановитесь! — не своим голосом закричала Маша.
Резкое торможение.
На счетчике появилась цифра: «9».
— В чем дело? — спросил шофер.
— Я слезаю.
Она вылезла из машины и передала шоферу деньги, смятые в комочек.
Поле. Темно.
— До Золотого Берега еще шесть километров, — сказал шофер. — Вы что, обиделись на меня?
— Нет.
— Так в чем же дело?
— У меня больше нет денег…
— Так, — сказал шофер.
Маша пошла по дороге. Шофер смотрел ей вслед. Потом тронул ногой педаль, догнал ее и поехал рядом.
— Как же вы пойдете одна? Не боитесь?
— Нет… Не боюсь.
— Боитесь! — сказал шофер. — Ладно, едем обратно до города. Я довезу. Будто порожняком.
Она не ответила. Он
— Как же
Она задумалась.
— Я могу переночевать у Клавки.
— У Клавки, так у Клавки. Садитесь!
— Большое спасибо!
И снова они поехали, на сей раз в обратном направлении.
Габрилович Е. Избранные сочинения в 3 т. Т. 1. М.: Искусство, 1982.