В двадцатые годы считалось естественным принадлежать к какой-нибудь группе, «школе» или просто «клану». Мы с Эйзенштейном числились по ГВЫРМу, то есть по Государственным Высшим Режиссерским Мастерским, значит, были «мейерхольдовцами». Вокруг нас кишели «таировцы», «фердинандовцы», пролеткультовцы, «фореггеровцы»; новое кино только начиналось, но уже вскоре появились «кулешовцы». В Петрограде хлопотали «радловцы», «фэксовцы» и загадочные «обэреуты». В литературе было еще пестрее, чем на зрелищном фронте, старые школы умирали, на их месте возникали новые, вместо символистов, акмеистов, кубофутуристов рождались имажинисты, «серапионы», «лефовцы», центрофугисты и чуть позднее «налитпостовцы» и конструктивисты.

Евгений Габрилович тоже сначала принадлежал к «школе» из четырех человек — они назывались «экспрессионисты». Вождем считал себя Ипполит Соколов, впоследствии превратившийся в кинокритика. Тогда Соколов носил круглосуточно черные перчатки, боясь какой-то заразы, и писал нечто странное, что он сам считал стихами.

Там же начинали и Сергей Спасский и Борис Лапин (тогда тоже поэт). Габрилович стихов не писал, а публиковал «опыты экспрессионистической прозы». Но, кроме того, он замечательно играл на рояле, у него был такой импровизационный дар, что он быстро стал ведущим пианистом оркестра, который был модной новинкой и назывался «Джаз».

В этом неожиданном качестве Габрилович попал к Мейерхольду. Об этом периоде он сам написал в одном из своих первых рассказов. Так и тянет меня выписать целую страницу из новеллы «Мюрат» (помеченной 1929 годом), но я ограничусь лишь сокращенной цитатой:

«Летом 1926 года я ездил из города в город с театром Мейерхольда… Я играл на рояле в джазбанде в пьесе „Д. Е.“. По мысли Всеволода Эмильевича, мы обязаны были греметь в первом акте, изображавшем палубу парохода. Актеры ругали нас. Они играли американских миллиардеров. Жара стояла нестерпимая. Но актеры надевали толщинки и шубы: каждый из актеров мечтал, что публика рассмеется или прослезится при виде его. Однако мучения актеров пропадали даром: мы — джаз-банда — не давали публике ни смеяться, ни плакать. Мы били в барабаны, прыгали и пели…

Газеты ругали джазбанд… Рецензенты писали: „Уберите их или усадите за сцену“.

Огорченные, мы шли к Мейерхольду. Великий Всеволод сидел в кабинете. Лаборанты окружали его. Они подсовывали ему бланки с выговорами и приказами. Мы прислонялись к притолоке. Всеволод поднимал наконец глаза. Он видел нас, прижатых к стене, он видел в руках у нас газеты, где шельмовалось бедствие, имя которому всем известно.

Он ударял кулаком по столу.

— Греметь! — приказывал он.

Мы выходили из кабинета просветленные. Вечером мы гремели…»

Так иронически заканчивается этот прелестный и правдивый рассказ. Он мог бы иметь и продолжение, потому что Габрилович не только гремел на рояле, он учился искусству на репетициях Мастера и яростно защищал его позиции на страницах маленького полемического журнала — «Афиша ТИМ», который выпускался Театром имени Мейерхольда. Там он впервые оттачивал свое журналистское ремесло, полемизируя с теориями Таирова, которые публиковались на страницах другого такого же маленького журнала «Семь дней МКТ», который издавал Московский Камерный театр.

Затем наступило то, что описал опять-таки сам Габрилович в книжке 1933 года «Прощание», описал искреннее и безжалостно:

«Потом революция взялась за меня. Она принялась скоблить с меня вздохи и слюни — волос за волосом, — и семь лет я орал от боли, которую нельзя передать.

И вот я вылечился. Я стал понятливее и умней. Я видел новый мир, который строили без сапог, и видел людей, которые стреляли в него из обрезов и пушек. ‹…›»

Годы первых пятилеток Габрилович колесил по стране. ‹…› Выходили тонкие книжки, мне запомнилось хорошее название одной из них: «Ошибки, дожди и свадьбы».

Прозаик искал и находил свой голос, но потом вдруг замолчал. А то, что он написал в середине тридцатых годов, было киносценарием, названным «Последняя ночь» и поставленным Юлием Райзманом. Это произведение сразу вошло в классику советского киноискусства.

Начался новый Евгений Габрилович — кинодраматург, и мне уже не надо перечислять те фильмы, которые на памяти у следующих поколений. А может быть, надо, ибо слишком коротка память у кинематографии, а то, что сделано в ней авторами сценариев, до сих пор оценивается по какому-то другому, заниженному, по сравнению с литературой, счету. ‹…›

Может быть, вы осведомлены больше меня, но я не сумею назвать такого советского прозаика, который так вдохновенно воссоздал образ В. И. Ленина и сумел без единой цитаты передать ход ленинской мысли в течение монолога, длящегося без перерыва полтора часа, как это с поразительной отвагой и тактом сделал Евгений Габрилович. Тираж фильма «Ленин в Польше» исчисляется миллионами наших и зарубежных читателей — да, да, я не обмолвился — мне так и хотелось назвать зрителей этого произведения Габриловича.

Еще живуча имеющая, к сожалению, глубокие корни плохая традиция считать профессию киносценариста полупочтенной, по сравнению с званием «литератор» или «драматург». ‹…›

Вот так из года в год и продолжаем мы говорить с уважением только о кинематографе Сергея Эйзенштейна, Александра Довженко, Всеволода Пудовкина; а следовало бы узаконить раз и навсегда понятие: кинематограф Евгения Габриловича.

И, кстати, подумать о том, что его сценарии могут не только отлично читаться в полном собрании сочинений, но и должны возвращаться на экран в новой трактовке следующих поколений режиссеров. Тогда мы заново встретимся с «Машенькой», «Мечтой», «Коммунистом», «Последней осенью».

Пора наконец осознать, что перед нами большой и оригинальный писатель, со своим миром, кругом идей, стилем, писатель глубоко современный, новатор, чье влияние сказалось на стилистике всех режиссеров, работавших с ним.

Не только фильмы Ромма, Райзмана или автора этих строк были бы другими (не говорю хуже или лучше, а именно другими), но и успех таких более молодых режиссеров, как Авербах или Панфилов, неразрывно связан с прозой Габриловича.

Тут же осмелюсь заметить, что хороший фильм «Объяснение в любви» все-таки не достигает уровня новеллы «Филиппок», лежащей в его основе, два первых фильма Панфилова, в которых он работал с Габриловичем, выгодно отличаются от третьего, ну, а напечатанная в первом номере нашего журнала новелла Евгения Иосифовича «Любовь» вообще принадлежит к шедеврам столь редкого у нас жанра «короткой» прозы. ‹…›

Юткевич С. Завидую сам себе… К 80-летию Е. И. Габриловича // Искусство кино. 1979. № 10