В двадцатые годы считалось естественным принадлежать к
Евгений Габрилович тоже сначала принадлежал к «школе» из четырех человек — они назывались «экспрессионисты». Вождем считал себя Ипполит Соколов, впоследствии превратившийся в кинокритика. Тогда Соколов носил круглосуточно черные перчатки, боясь
Там же начинали и Сергей Спасский и Борис Лапин (тогда тоже поэт). Габрилович стихов не писал, а публиковал «опыты экспрессионистической прозы». Но, кроме того, он замечательно играл на рояле, у него был такой импровизационный дар, что он быстро стал ведущим пианистом оркестра, который был модной новинкой и назывался «Джаз».
В этом неожиданном качестве Габрилович попал к Мейерхольду. Об этом периоде он сам написал в одном из своих первых рассказов. Так и тянет меня выписать целую страницу из новеллы «Мюрат» (помеченной 1929 годом), но я ограничусь лишь сокращенной цитатой:
«Летом 1926 года я ездил из города в город с театром Мейерхольда… Я играл на рояле в джазбанде в пьесе „Д. Е.“. По мысли Всеволода Эмильевича, мы обязаны были греметь в первом акте, изображавшем палубу парохода. Актеры ругали нас. Они играли американских миллиардеров. Жара стояла нестерпимая. Но актеры надевали толщинки и шубы: каждый из актеров мечтал, что публика рассмеется или прослезится при виде его. Однако мучения актеров пропадали даром: мы —
Газеты ругали джазбанд… Рецензенты писали: „Уберите их или усадите за сцену“.
Огорченные, мы шли к Мейерхольду. Великий Всеволод сидел в кабинете. Лаборанты окружали его. Они подсовывали ему бланки с выговорами и приказами. Мы прислонялись к притолоке. Всеволод поднимал наконец глаза. Он видел нас, прижатых к стене, он видел в руках у нас газеты, где шельмовалось бедствие, имя которому всем известно.
Он ударял кулаком по столу.
— Греметь! — приказывал он.
Мы выходили из кабинета просветленные. Вечером мы гремели…»
Так иронически заканчивается этот прелестный и правдивый рассказ. Он мог бы иметь и продолжение, потому что Габрилович не только гремел на рояле, он учился искусству на репетициях Мастера и яростно защищал его позиции на страницах маленького полемического журнала — «Афиша ТИМ», который выпускался Театром имени Мейерхольда. Там он впервые оттачивал свое журналистское ремесло, полемизируя с теориями Таирова, которые публиковались на страницах другого такого же маленького журнала «Семь дней МКТ», который издавал Московский Камерный театр.
Затем наступило то, что описал
«Потом революция взялась за меня. Она принялась скоблить с меня вздохи и слюни — волос за волосом, — и семь лет я орал от боли, которую нельзя передать.
И вот я вылечился. Я стал понятливее и умней. Я видел новый мир, который строили без сапог, и видел людей, которые стреляли в него из обрезов и пушек. ‹…›»
Годы первых пятилеток Габрилович колесил по стране. ‹…› Выходили тонкие книжки, мне запомнилось хорошее название одной из них: «Ошибки, дожди и свадьбы».
Прозаик искал и находил свой голос, но потом вдруг замолчал. А то, что он написал в середине тридцатых годов, было киносценарием, названным «Последняя ночь» и поставленным Юлием Райзманом. Это произведение сразу вошло в классику советского киноискусства.
Начался новый Евгений Габрилович — кинодраматург, и мне уже не надо перечислять те фильмы, которые на памяти у следующих поколений. А может быть, надо, ибо слишком коротка память у кинематографии, а то, что сделано в ней авторами сценариев, до сих пор оценивается по
Может быть, вы осведомлены больше меня, но я не сумею назвать такого советского прозаика, который так вдохновенно воссоздал образ
Еще живуча имеющая, к сожалению, глубокие корни плохая традиция считать профессию киносценариста полупочтенной, по сравнению с званием «литератор» или «драматург». ‹…›
Вот так из года в год и продолжаем мы говорить с уважением только о кинематографе Сергея Эйзенштейна, Александра Довженко, Всеволода Пудовкина; а следовало бы узаконить раз и навсегда понятие: кинематограф Евгения Габриловича.
И, кстати, подумать о том, что его сценарии могут не только отлично читаться в полном собрании сочинений, но и должны возвращаться на экран в новой трактовке следующих поколений режиссеров. Тогда мы заново встретимся с «Машенькой», «Мечтой», «Коммунистом», «Последней осенью».
Пора наконец осознать, что перед нами большой и оригинальный писатель, со своим миром, кругом идей, стилем, писатель глубоко современный, новатор, чье влияние сказалось на стилистике всех режиссеров, работавших с ним.
Не только фильмы Ромма, Райзмана или автора этих строк были бы другими (не говорю хуже или лучше, а именно другими), но и успех таких более молодых режиссеров, как Авербах или Панфилов, неразрывно связан с прозой Габриловича.
Тут же осмелюсь заметить, что хороший фильм «Объяснение в любви»
Юткевич С. Завидую сам себе… К