Итак, Ленин в Польше. 1913 и 1914 годы — канун и начало первой мировой войны.

Материал неисчерпаемый. Экономика и политика ведущих капиталистических стран. Биржа, банки, промышленность, министры, генералы. Рабочее движение, социал-демократы. Колонии. Газеты. Но это не все.

Россия. Новый подъем революционного движения. Дума, большевистская фракция. Национальный вопрос. «Правда». Русские капиталисты, русские либералы. Борьба в русских эсдекских группах. Подпольное рабочее движение. Легальное рабочее движение.

Но и это не все.

Австрийская Польша. Краков, куда семья Ульяновых переехала, чтобы быть поближе к России. Краковский быт, краковские буржуа, студенты, либералы, рабочие. Конференция большевиков. Выступления Ленина с рефератами в Кракове.

Однако и это далеко не все.

Местечко Поронин в предгорьях Татр, где Ульяновы из-за болезни Крупской провели два лета и где Ленин находился в момент начала войны, был арестован и препровожден в австрийскую тюрьму. Эмигранты разнообразных мастей, жившие здесь и в близлежащем городке Закопане. Горцы (гурали) — крестьяне, лесорубы, ремесленники. Люди, приезжавшие к Ленину из России, многочисленные статьи и памфлетные заметки Владимира Ильича, относящиеся к тому времени. Борьба за революционную партию нового типа. Отношение к руководству II Интернационала. И, наконец, быт местечка и семьи.

Как разобраться во всей этой гигантской ткани? Какой принцип отбора принять? Или же попытаться отобразить все. Но возможно ли это не только в одном фильме, но даже во многосерийном телеполотне?

Руководясь принципом, решительно отвергающим «всеизм», принципом как можно более строгого отбора и спружинивания, мы решили ограничить действие одним лишь Поропином, сделать фильм, который бы почти не выходил за пределы этого городка. Было ясно, что неуемное расширение материала, практически безгранично поведет лишь к водянке, к информационным опухолям, которые в конце концов разрушат фильм.

Мы начали собирать материал, относящийся толь к Поронину. Весьма большое число полезных свидетельств и документов дали нам польские архивные организации. Много рассказов выслушали мы и от непосредственных свидетелей жизни Ульяновых в Поронине и Закопане Выяснилось, что там и посейчас живы люди, которые знали семью Ульяновых и готовы во всех подробностях рассказать о ней.

Однако вскоре убеждаешься: помнят-то почти все они весьма мало; большинство повторяют лишь то, что неоднократно рассказывали историкам, журналистам, писателям, и именно то, что от них, как им кажется, ожидают услышать.

Многие говорили, будто уже здесь, в Поронине, они понимали, что Владимир Ильич станет вождем и возглавит величайшую революцию, будто уже тогда видел каждый из них, сколь резко выделялся Ленин своей принципиальностью. Без особых затруднений для своей памяти чертили они привычный, принятый образ Ильича, ход его занятий и жизни, и было ясно, что львиная доля, этих воспоминаний образовалась, так сказать, задним числом, когда нахлынули в Поронин после войны советские люди, жаждавшие узнать подробности пребывания здесь Ульяновых.

Один местный житель, старик парикмахер, сказал мае в ответ на такую догадку:

— А что ж… Разве запомнишь всех. Ведь было здесь столько политических эмигрантов! Рассказываешь вам, а думаешь — может, это я о другом? Теперь-то он -Ленин. А тогда ведь все были одинаковы: побреешь, пострижешь, поговоришь…

Кстати, эти слова дали мне один из ключей к само сути сценария.

Приходится вновь оттенить: сколько терпеливых часов надо потратить с такими вот очевидцами, прежде чем за грудой привычных, выкристаллизовавшихся и застывших штампов проглянет вдруг нечто живое, да и то, возможно, не в том, о чем ты расспрашивал…

Но вот поронинский материал был отобран, ограничен и начался второй этап работы: создание такого сценарного ядра, где Ленин был бы субъектом драмы, а не неким лицом пообок. Тут снова выяснилось, что даже резко ограниченный материал слишком обширен для формирования драматургической структуры и надо его еще раз сузить.

Из просторного круга тем и подтем мы выбрали только то, что представлялось нам в данном случае главным: Ленин и война.

Толчком же для уяснения дополнительной, бытовой ветви сценария послужил тот самый разговор с местным Парикмахером, о котором я упоминал.

В чем эта дополнительная тема? Попытаюсь ее определить.

В числе многочисленных мало чем отличимых друг от друга политических эмигрантов, приезжавших на лето в предгорье Татр, снимала домик в Поронине и небольшая семья, никак не выделявшаяся среди других. Она состояла из трех лиц, которых местные жители именовали так: пан Ульянов, «млода пани» (Н. К. Крупская) и «стара пани» (Елизавета Васильевна, мать Крупской).

Жили они довольно далеко от центра местечка и были весьма стеснены материально. Елизавета Васильевна вела хозяйство, Надежда Константиновна помогала ей. Да и Владимир Ильич сам нередко ходил к бакалейщику и на базар, но к его покупкам «стара пани» относилась весьма критически. Я даже легко представляю себе такой разговор между ними:

— Но позвольте, что за гуся вы купили? Вот это — гусь?

— А что? — спрашивает Владимир Ильич. — Архиудачный гусь.

— Так он же синий! — восклицает Елизавета Васильевна. — Боже мой, боже мой! Ведь вам уже за сорок лет, Володя. За сорок лет! А вы гуся купить не умеете. Ну надо же хоть капельку разбираться в жизни!

Да и большинство поронинцев относились к нему с тем внутренним превосходством, с каким лица, разумно устраивающие свою жизнь и знающие, как правильно жить, относятся к людям неустроенным, неразумным, не имеющим прочного места в существовании. Ну кто вы такой. Как думаете жить дальше? Надо же вам когда-нибудь причалить к берегу. «Русские скитальцы! — назвал таких людей один великий писатель. — Мировая гармония, на меньшем они не помирятся!»

Так жил в этом крохотном местечке один из гениев человечества, ходил в куртке, в брюках-гольф и шляпе-панаме. Писал и читал с утра до ночи, а в редкие дни короткого отдыха взбирался на высокие горы и долго при закате глядел, бывало, в ту сторону, где (не столь уж далеко отсюда) была Россия.

Итак, человек, обитающий в заштатном местечке, ничем для обитателей этого местечка не отличимый от других, кажущийся им таким оторванным от действителеной жизни, но на самом деле видящий эту действительную жизнь, глубинные силы ее, все громы, обвалы, свершения ее неизмеримо конкретней, ясней, глубже, чем кто-либо из живущих в его время. Таков круг дополнительной темы.

Сущность же основного, гражданского, политического сюжета, положенного в основу сценария, сюжета, где труд мысли, жизнь Владимира Ильича лежат не вне, а — надеюсь — в самом центре драматического узла, заключается вот в чем.

Десятые годы нашего века. Почти все лидеры русской социал-демократии считают, что революция, вспыхнувшая в 1905 году, угасла, что надо решительно пересмотреть старые методы борьбы. И только один из них настойчиво утверждает, что близится новая революционная волна. Это Ленин.

Приходит лето 1914 года, и в России уже явственна эта волна. Забастовки, митинги, рабочие выходят на улицы. Ленин бесконечно счастлив: исполняется то, о чем он так долго мечтал, во что так верил, над чем так много и беззаветно работал. Радость и ликование царят в маленьком домике в Поронине.

Но тут на арену выступает новое действующее лицо: первая мировая война. Революционная гроза, смятая шовинистическим угаром, затихает. Надежды на революционный взрыв, столь пламенные, столь страстные, рушатся. Шовинизм захватывает всех — даже, казалось бы, самые стойкие социалисты поддаются ему. Даже некоторые из большевиков начинают говорить, что на сей раз это война национальная и следует бороться за победу.

И только Ленин опять идет против всех. Он клеймит войну, разоблачая ее империалистический, захватнический характер. Он обрушивает на социал-патриотов весь пыл своих статей и речей. Он говорит, что каждый настоящий социалист должен работать не на победу, а на поражение своего империалистического правительства. Ибо — и в этом основа основ его предвидения — из поражения возникнет именно то, что разгромит старый мир.

И снова его проклинают, называя изменником и предателем.

Как тесно ему в этом поронинском мире, куда судьба заточила его в такой час!

Но и этот мир становится вскоре еще более тесным: австрийские власти арестовывают Ленина и сажают в тюрьму. И здесь-то в Новтаргской (Неймарктской) тюрьме, в камере за глухими стенами, окончательно кристаллизуется Ленинская формула, которая на долгие годы вперед определит стратегию революционной борьбы: «Превратить Империалистическую войну в войну гражданскую!»

Да, сегодня война задушила революцию, но придет срок — и революция убьет войну.

Вот этот-то процесс ленинской мысли и должна была показать на экране картина. Фильм о мысли — такая задача, пожалуй, не выпадала еще па долю кинематографистам…

Освобожденный из тюрьмы Ленин уезжает в Швейцарию. Трое — он, его жена, мать жены — на пороге поронинского домика, сложены в угол кабинета книги и партийный архив. Пустые комнаты. Остановлены стенные часы.

И вот уже они, трое, на перроне поронинского вокзала в ожидании поезда. Слякоть, дождь, старые, порыжевшие эмигрантские чемоданы. Опять в путь! Куда поведет этот путь? Что ждет этих русских странников, едущих в поезде военного времени в неизвестность?

Таков круг экранного действия, ограниченный только Поронином, таков композиционный каркас сценария. Образ Владимира Ильича задуман как средоточие сюжета, в котором мысль Ленина была бы субъектом действия, а не чем-то мелькающим среди «масштабных расширений» массовых сцен.

Рассказ Ленина. Один его голос в фильме. Его монолог.

Такой рассказ кажется мне и сейчас неизмеримо значительней демонстрации всех возможных встреч Ленина с одинаково бородатыми экранными Каутским, Жоресом, Вандервельде и так далее.

Нужна драматургия мысли, то есть киноповесть о противоречивом движении мысли, ее диалектике, срывах, обманах, испытаниях, стонах и торжестве.

И лишь тогда, когда кинематограф вполне постигнет такую драматургию, он сможет воссоздать образ Ленина во весь его необъятный рост.

Медленно раскрывается большая, тяжелая книга.

Она лежит на столе в комнатушке тюремной регистратуры.

Аппарат приближается к столу, за которым, согнувшись, сидит писец Иосиф Глуд.

Писец, неряшливый и обшарпанный, обмакивает ручку в чернильницу, вопросительно смотрит на стоящего перед ним Ильича.

Однако мы не видим Ленина, только слышим знакомый негромкий голос за кадром:

— Итак, я снова в тюрьме, на сей раз в австрийской. Вскоре после начала войны, 8 августа 1914 года, я был арестован и препровожден в тюрьму в заштатном городке Новый Тарг. Сей писарь занес в свой тюремный гроссбух и то, что фамилия моя Ульянов, и что я сын Ильи и Марии, и что зовут меня Владимир, и что мне сорок четыре года…

Муха ползет по челу писца. Тот, нацелившись, ударяет себя по лбу, муха взлетает.

Следя за ее полетом, мы как бы перелетаем вместе с ней с одного конца канцелярии на другой — шкаф, тарелка из-под съеденной яичницы, пепельница с вишневыми косточками, портрет Франца-Иосифа, картина с изображением торжественного освящения тюрьмы. Всюду пыль, чернильные пятна…

— Я показал, что отец мой умер, а мать жива и проживает в Саратове и что женат на Надежде Крупской. Имею диплом доктора прав, выданный Петербургским университетом, являюсь сотрудником санкт-петербургской газеты «Правда» и вот уже двадцать лет состою в социал-демократической партии.

…Писец Иосиф Глуд делает знак, и мы видим руки конвойного, выкладывающего на стол часы, деньги, перочинный ножик…

— Потом конвойный залез мне в карман, и писец написал, что при доставке в тюрьму отобрано: часы фирмы «Мозер» — одни, австрийские кроны в монетах — три, перочинный ножик школьного типа…

Глуд дописывает последнюю строчку протокола и торжественно ставит жирную точку.

…Гул шагов. По тюремному коридору конвойный ведет Ильича.

Они подходят к дверям одиночной камеры. Звяка ключи, открывается дверь.

Потом резко захлопывается.

Здесь мы впервые видим Ленина, он остается в камере один. Оглядывается, подходит к тюремному окну.

— После российских острогов эта австрийская предвариловка показалась мне, по правде сказать, не очень-то грозной….

Ленин снимает пальто, садится на койку…

— Но все же это была тюрьма… Мог ли я еще вчера думать, что стану колодником. Вот так история! Да еще по обвинению в шпионаже в пользу русского императора? Это пахло военным трибуналом.

Ленин резко встает с койки. Быстро ходит по камере.

— К тому же этот потрепанный писарь объявил, что мне еще повезло, ибо некоторых шпионов уже повесили без суда и следствия.

Камера невелика: шесть шагов в один угол, шесть шагов в другой. Вперед, назад, вперед, назад…

— А началось все это вчера с внезапного обыска. Производил его наш поронинский жандарм Матыщук.

…Вечер. Поронинский домик, где жили Ульяновы. Вахмистр Матыщук со строгим и сердитым видом выбрасывает из ящиков письменного стола в кабинете Владимира Ильича бумаги и папки.

— Обычно мы покупали капусту с его огорода, но по случаю войны огородник обрел служебную прыть.

Матыщук копается в книгах, лезет под кровать, потом в платяной шкаф…

— Обыск был просто дурацкий. Жандарм оставил всю партийную переписку, зато забрал мою рукопись по аграрному вопросу. Еще он раскопал в хламе какой-то браунинг. Я даже забыл про него. Вот уж некстати, бес его побери!

…Жандарм, роясь в старом чемодане, находит браунинг и торжественно потрясает им…

…Снова камера.

Ильич продолжает быстро ходить.

Как бы то ни было, я сижу, и, кажись, весьма крепко!

Останавливается возле койки. Снимает пиджак, складывает. кладет па табуретку.

— Война… Меня притащили сюда из Поронина по железном дороге. Я видел, как пели, пили, ругались и плакали новобранцы, как кричали на каждой станции жены и матери, как отталкивали их от вагонов, и я понимал, что такое же происходит и у немцев, и у французов, и у нас на Руси…

Ленин садится на койку. Расшнуровывает снимает их, ложится, натягивая на себя куцее тюремное одеяло.

— Сидеть тут, как в мышеловке, когда на свете творится невесть что!

Не знать ничего, когда надо знать все! Бездействовать, когда надо действовать, действовать и действовать!

О дьявол, тут можно было спятить по меньшей мeре!

Ильич ворочается на койке. То ложится на спину, то на один бок, то на другой…

— Я попытался уснуть — сперва считал до пятидесяти, потом до двухсот, повторял догмы римского права которые всегда на меня нагоняли сон, потом опять до двухсот…

Но чем больше я считал, тем меньше мне хотелось спать…

Лицо Ленина на жесткой тюремной подушке.

— Я понимал, что там, в России, наша партия подвергается немыслимейшим ударам…

Что с нашими в Питере?.. Что с Надей? Мне стало страшно за нее… Ведь она сегодня будет ждать на станции, предполагая, что все разъяснилось и я приеду обратно…

…И на этих словах мы видим, как действительно Надежда Константиновна бежит от вагона к вагону подошедшего к платформе с вывеской «Поронин» поезда. Но Ленина нет…

— Уехать, тут же уехать, как выпустят из тюрьмы, в Швецию или Швейцарию…

Только из невоюющих стран можно сейчас завязывать новые связи, спасать уцелевшее.

И снова тюрьма… Очевидно, уже ночь. Ильич сидит на койке, сползло одеяло, он не замечает. Он весь в своих тревожных думах…

— Случилось самое подлое из самого подлого — война.

Как заставить думать людей, захлебывающихся в крови? Миллионы людей во всем мире ищут ответа — что делать, как быть…

Значит, нужно новое слово, единственное, точное социалистическое слово… но где оно, в чем наша стратегия этой войны?

Ленин опять откидывается на койку. На сей раз лицом к стене. Видно, он еще раз пробует уснуть.

— Сколько мне ни назначено жить, хоть вечность, не забуду мою первую ночь в этой кутузке… Тяжко…

Заснуть не удается… Ленин поворачивается на спину, складывает руки под голову, глаза его открыты…

— Нет, надо взять себя в руки… и дисциплина мысли, железная дисциплина. Ведь неизвестно, сколько придется еще просидеть тут…

Думать о чем-нибудь другом… о чем? О чем-нибудь совершенно ином, о самом ином…

Трясутся на козлах фаэтона два старых, порыжевших чемодана.

Плетется лошаденка, подгоняемая извозчичьим бичом: «Вьё, вьё…»

В фаэтоне Ленин, пальто через руку, на голове шляпа.

Тут же в скромном дорожном костюме Надежда Константиновна и ее мать — Елизавета Васильевна.

Извозчик едет по центру города.

— Мы перекочевали в Краков из Парижа, чтобы оказаться поближе к России. Граница в десяти верстах, газеты из Питера приходят на третий день, география великолепная!

Плывут пейзажи старого Кракова, живописные бульвары, темные фигуры святых на фасаде костела, трамваи, фаэтоны, кареты…

— Мы странствовали, как всегда, втроем: жена Надюша, теща Елизавета Васильевна и ваш покорный слуга.

Краков… еще одни город на нашем пути…

Что ждет нас здесь, в этой древней столице польских королей?

Бежит лошаденка по улицам Кракова.

Восседает на козлах старый, усатый кучер в котелке…

Трясутся два чемодана…

— В те дни Польша была разорвана на три части тремя империями: Россией, Австрией и Германией. Здесь, в Кракове, австрийская власть вела себя похитрее российской. Она держала лапы в перчатках, стараясь уверить мир, что в Австрии нет ищеек и полицейщины.

Медленно проплывают верхушки башен — это краковский Вавель. Ленин и Крупская с интересом разглядывают разворачивающуюся перед ними панораму…

Мы чувствовали себя здесь относительно свободно, собирались открыто, печатались в польских газетах, затевали в прямой близости от России важнейшие совещания и конференции. Здесь тесней, чем где-либо, сошлись мы с нашими старыми друзьями — польскими социал-демо

Габрилович Е., Юткевич С. Ленин в Польше. Сценарий // Евгений Габрилович. Избранные сочинения в трех томах. М.: Искусство. 1983. Т. 3. С. 291–299.