‹…› В начале 1949 года грянула кампания «разоблачения безродных космополитов». Вот уже сколько лет прошло, а я до сих пор не смог дознаться и понять, как и зачем родилась эта акция, принесшая неисчислимый вред советской культуре, престижу партии и государства и уничтожившая морально, а иногда и физически ряд одаренных и преданных людей. Объяснить это только поощряемым сверху антисемитизмом было бы недостаточно, хотя этот компонент фигурировал вызывающе открыто. Объектами уничтожения и шельмования были нарочито выбраны критики и художники — евреи, а если их фамилии или псевдонимы «не звучали», то в скобках обязательно раскрывались их паспортные данные. Но, думаю, у идеологов этой кампании главенствовали также ненависть вообще к интеллигенции и страх перед западными «влияниями» ‹…›.

Ну кто теперь помнит фамилию драматурга Сурова, однако именно его пьеса «Зеленая улица», нахальная и конъюнктурная стряпня, посвященная якобы проблемам железнодорожного транспорта, которую пропихнули на сцену испуганного МХАТа, положила начало мрачным временам. И уж совсем не случайно первой жертвой расправы стал талантливейший критик Ю. Юзовский, чье «преступление» состояло в том, что он не постеснялся в своем отзыве о «Зеленой улице» сказать правду: пьеса бездарна, а спектакль неудачен. Он посмел к тому же высказать законное удивление по поводу столь странного альянса некогда прославленного театра с ловким проходимцем.

За спиной Сурова теснились другие. Пьеса А. Софронова «Московский характер» стала «боевиком» Малого театра. (…) Драматургический «донос» (иначе не назовешь) Б. Ромашова «Великая сила» не только примостился в том же Малом театре, но и был экранизирован. «Хлеб наш насущный» Н. Вирты (…) — вот был «цвет драматургии», против которой нелицеприятно восстали Л. Малюгин (автор неплохой пьесы «Старые друзья»), критики А. Гурвич, А. Борщаговский, Ф. Левин. А в изобразительном искусстве отказались признать гением А. Лактионова искусствоведы А. Эфрос, О. Бескин и А. Каменский.

Так как автор этих строк никогда не вращался «в верхах», то ему неизвестно, кто подвел под все эти явления теоретическую или, точнее, политическую базу, но сделано это было искусно: вся неугодная критика была объявлена антипартийной, а ее авторы окрещены «безродными космополитами» и не только прямыми проводниками чуждых буржуазных влияний, но и прямыми агентами Уолл-стрита. То есть обвинения приобрели такой характер, что заняться этими идеологическими диверсантами должны были бы уже органы госбезопасности. По сигналу стали выискивать «космополитов» не только в критике и драматургии, но и в кино, музыке, цирке. Затем эта чума перекинулась в науку, технику, педагогику — и сотни, если не тысячи человеческих судеб были исковерканы на долгие годы. ‹…›

Попал в эту молотилку и я. Попробую восстановить факты со всей доступной мне объективностью, хотя, признаюсь, сделать это нелегко даже сегодня, по прошествии тридцати лет, настолько чудовищно-бессмысленной и болезненной представляется вся эта фантасмагорическая история.

Итак, потерпев поражение с фильмом «Свет над Россией» ‹…›, я с головой ушел в педагогику.

‹…›

Здесь же важно упомянуть, что я продолжал работать в киносекторе Института истории искусств Академии наук, где мы с Сергеем Михайловичем Эйзенштейном по приглашению И. Грабаря пробовали заложить основы кинонауки. Ведь в те годы мы были единственные в кино доктора искусствоведения, удостоенные этой степени (без защиты диссертаций) как раз перед войной. За это время мы успели (кстати, по прямому предложению ЦК партии) выпустить сборники, посвященные творчеству Гриффита и Чаплина, а я уже подготовил сборник о «Броненосце «Потемкин». Трагический уход из жизни С. М. Эйзенштейна в 1948 году несколько задержал эту работу, но все статьи были готовы. Однако разразившаяся беда сорвала выход этого сборника.

На пост заместителя министра кинематографии по кадрам был назначен некто Н. Саконтиков ‹…›. Проявлявший по-прежнему ко мне симпатию Кузаков попросил зайти к нему для разговора о будущей моей работе: предполагалась экранизация очередной пьесы модного автора Н. Вирты. ‹…›.

На лестнице министерства я неожиданно встретил человека по фамилии Василевский. Меня с ним познакомил в 1946 году в Париже Калатозов, охарактеризовав как человека умного. ‹…›

Василевский, только что вышедший из кабинета Саконтикова, был взволнован. Он спросил меня, знаю ли я этого нового руководителя, а когда получил отрицательный ответ, затащил в какой-то угол и рассказал, что произошло. Оказывается, он решил уйти на пенсию, совмещая ее с «тихой» работой. Его направили в помощники Саконтикову. Когда он вошел в кабинет, заместитель министра приветливо воскликнул: «Вот как хорошо, что ты появился! Мы вместе очистим кино от разных там траубергов и прочих!» Мой собеседник, по его словам, был так поражен столь агрессивным проявлением антисемитизма, что вышел из кабинета и направился домой, чтобы написать в ЦК и отказаться от новой должности. Больше я его действительно в стенах министерства не встречал ‹…›.

Было назначено собрание так называемого актива киноработников с обязательной явкой, но без заранее объявленной повестки дня. Когда я пришел туда, где сейчас помещается Союз кинематографистов СССР, то за кулисами столкнулся лицом к лицу с Саконтиковым. Он, не поздоровавшись, подошел ко мне вплотную и сказал ‹…›:

«Нам нужна крупная фигура — вы единственный доктор наук, ваш коллега умер в прошлом году. У вас очень удобная фамилия — она кончается на «ич».

Закончив эту тираду, он повернулся на каблуках и исчез, оставив меня в состоянии полной прострации — такого я еще не слышал ни разу. Но это было лишь начало, спектакль по сценарию Саконтикова тут же развернулся в зале. Невозможно его описать — слабый отзвук вы найдете в пожелтелом от времени номере газеты «Советское искусство», вышедшем 5 марта 1949 года. Вот он передо мною, этот экземпляр. Цитирую бесподписной отчет, озаглавленный так: «Разгромить буржуазную агентуру в киноискусстве».

«Работники советской кинематографии единодушно с гневом осудили деятельность глубоко враждебной интересам народа и советской культуры антипатриотической группы — Л. Трауберга, М. Блеймана, Н. Поварского, В. Сутырина, Н. Оттена и других, а также принесших вред своей „критической“ и „теоретической“ деятельностью С. Юткевича, Н. Лебедева и других.

…Заместитель министра кинематографии СССР тов. В. Щербина охарактеризовал реакционную сущность космополитизма… Трауберг готов отдать первородство советского кино кому угодно, лишь бы скрыть органическую связь нашего искусства с отечественной культурой. Его последователи — безродные космополиты Блейман, Сутырин, Оттен и другие, блокировавшиеся с юзовскими и гуревичами, так же, как и Трауберг, претендовали на идейно руководящие позиции в советском кино.

…Д. Еремин в своей речи подверг резкой критике кинодраматурга Е. Габриловича, который в своей деятельности члена редколлегии Сценарной студии совершил немало грубых ошибок, вызванных космополитическими и эстетско-формалистскими влияниями. Под крылышком Габриловича, как председателя кинокомиссии ССП, действовал Коварский. Там же, в кинокомиссии, нашел себе трибуну выученик врага народа Авербаха циничный политический интриган Сутырин.

…Г. Мдивани подробно проанализировал один из „теоретических“ трудов Л. Трауберга — предисловие к американскому сценарию „Вива, Вилья“, где этот антипатриот выступает, как откровенный агент Голливуда… О деятельности буржуазного космополита Блеймана рассказал на собрании актива В. Корш-Саблин.

…Слабо прозвучал на совещании голос ленинградских кинематографистов… Художественный руководитель С. Васильев, особенно в своем первом выступлении, не мог дать удовлетворительного объяснения… Собранию актива А. Роом подробно рассказал о том, как буржуазные снобы и эстеты третировали постановку патриотического фильма „Суд чести“. ‹…›

— Не все еще известно о подрывной деятельности этой группы, — говорил тов. Саконтиков. — Присутствующие на активе Блейман, Коварский и Оттен ни словом не обмолвились друг о друге, о своем сговоре против советского киноискусства. И это само свидетельствует об их двурушничестве, об их стремлении сохранить своих сторонников от окончательного разгрома… Большой и непоправимый вред принесли воспитанию нового поколения и развитию кинематографической теории приверженцы буржуазного космополитизма. Режиссер и теоретик С. Юткевич, который на протяжении ряда лет преподает во ВГИКе, в последнее время ведет работу в киносекторе Института истории искусств Академии наук СССР, вольно или невольно — для нас это неважно — является активным пропагандистом антипатриотических взглядов, и за это он должен быть призван к суровой ответственности».

И так далее. ‹…›

Завершил зрелище Марк Донской, как всегда, кликушествовавший. На сей раз он выкрикивал брань по адресу вчерашних друзей Блеймана и Коварского, а уж что касается меня, то наибольший успех у аудитории имел его «коронный трюк»: космополит Юткевич писал книжки про таких американских прихвостней, как Гриффит и Чаплин, и получал за это ученые степени. «Отдай доктора!» — кричал он, обращаясь прямо ко мне под одобрительно-восхищенный гул испуганных, смятенных, но все же получавших удовольствие братьев-кинематографистов… Дальнейшего я уже не слышал, так как впервые узнал, что такое сердечный приступ, и был отвезен домой.

Я впервые увидел скупую слезу у моей никогда не плакавшей жены, когда попросил ее приготовить узелок, так как был совершенно убежден, что ночью меня увезут на Лубянку.

Однако этого не случилось, со многими «космополитами» разделались иначе: били, но сквозь мокрые полотенца. Так, в последовавшие после собрания дни я получил постановления двух ученых советов (из обоих институтов) о моем исключении и еще восемь повесток о моем удалении со всех общественных постов, из редколлегий и т. д. И, как мертвый, замолчал телефон. Через несколько дней, правда, позвонил Михаил Ильич Ромм, не буду ли я против, если он возьмет во ВГИКе мою мастерскую, — тон у него был виноватый, но что я мог ответить?

Кстати, мой курс меня растрогал: ребята ввалились ко мне и заявили, что будут бороться и не предадут своего учителя, хотя один иуда все-таки нашелся: это был самый бездарный студент, успевший тиснуть в местной газете донос на меня: я, мол, заставлял учеников читать книги таких «космополитов», как Мейерхольд и Гордон Крэг. Мне стоило большого труда уговорить ребят ничего не предпринимать, так как это было абсолютно бесполезно.

Еще был звонок от Пудовкина; волнуясь, он объявил, что его заставляют где-то выступать против меня и он хочет сначала заехать и показать мне текст речи.

Но он так и не появился. Зато зашли мои соседи Любовь Петровна Орлова и Гриша Александров. Он держал себя прилично, так же, как и Иван Пырьев, который на следующий день после выступления Донского не пустил его даже на порог своей квартиры. А вообще именно в тот период родилось замечательное определение: «Кто такой порядочный человек? Это тот, кто делает гадости нехотя!» Но таких оказалось считанные единицы. Многие делали гадости с большой охотой — даже когда их и не просили.

Я лежал на тахте и впервые в жизни глотал сердечные лекарства. Их прописала женщина-врач из соседней поликлиники. Она соболезнующе произнесла сразу при входе: «Небось, космополит?» Я у нее был не первый. А тем временем Саконтиков развернулся во всю силу. В газете «Московский большевик» (20.III.1949) в его статье, озаглавленной так: «Очистить советское киноискусство от безродных космополитов», — можно было прочесть следующее: «Кинорежиссер Юткевич опубликовал книгу „Человек на экране“ и целый ряд статей, где он разглагольствовал о первородстве американского кинематографа, на базе которого, мол, только и могло возникнуть советское киноискусство. В своей последней работе — фильме „Свет над Россией“ — Юткевич потерпел поражение именно потому, что в нем дали себя знать характерные для Юткевича тенденции космополитического эстетства и формализма». ‹…›

Перечел написанное и тут же вспомнил, что об этом периоде есть свидетельство человека, казалось, более информированного, и потому снял с книжной полки девятый том сочинений Ильи Эренбурга и с интересом прочел следующие строки: «‹…› Что касается меня, то с начала февраля 1949 года меня перестали печатать. Начали вычеркивать мое имя из статей критиков. Эти приметы были хорошо знакомы, и каждую ночь я ждал звонка. Телефон замолк, только близкие друзья справлялись о моем здоровье».

Эренбург вспоминает, что вынужден был написать письмо Сталину. То же пришлось сделать и мне — только повод был поострее: в конце апреля два месяца молчавший телефон зазвонил, но только лишь для того, чтобы неким секретарским голосом сообщить о заседании парткома студии «Мосфильм» двадцать шестого числа, на котором будет стоять вопрос об исключении меня из партии.

Вот тут я не выдержал и второй раз в жизни передал в кремлевскую будку, где принимали жалобы, краткое, на одной странице письмо, копия которого в моем архиве, к сожалению, не сохранилась. В нем я, напомнив свои фильмы и сказав о партийном стаже (меня приняли в кандидаты партии в 1931 году, после «Златых гор»), просил Хозяина объяснить, в чем заключаются мои «преступления».

Реакция была быстрой. Через два дня последовал звонок из ЦК партии, и знакомый голос ‹…› сообщил, что уполномочен передать мне следующее: никаких претензий ко мне у ЦК не имеется и я могу работать спокойно.

Не успел я положить трубку, как снова звонок: бодрым голосом товарищ Большаков осведомляется о моем здоровье и просит зайти в ближайший же день.

Таким образом, производственная моя судьба начала складываться благоприятно, мне была тут же поручена постановка фильма «Пржевальский»… ‹…› Но от всей грязи я смог отмыться только через пять лет — так осторожно и постепенно меня восстанавливали в обоих институтах. Ведь я настоял, чтобы Ученые советы отменили свои прошлые решения и обратились ко мне заново с приглашением на работу. Еще сложнее было продолжать жить рядом с теми, кто так охотно прилагал усилия к тому, чтобы сжить меня со света. ‹…›

О Донском и говорить не хочется — «расплатившись» со мной сполна за все доброе, что я для него сделал, он, когда время переменилось, снова пытался дружески хлопать меня по плечу. ‹…›

Юткевич С. Печали прошлых лет // Искусство кино. 1988. № 2. С. 102–108.