‹…› Я благодарен гимназии за то, что она воспитывала в нас любовь к русской классике, с удовольствием вспоминаю лекции в Тенишевском училище о разных странах и народах, утренники в Александрийском театре. Все это развивало художественный вкус, но тем не менее до дыр зачитывались не «Повести Белкина» и не «Дворянское гнездо», тем более не благонравные журналы типа «Задушевного слова», которые выписывались на дом, а номера «Мира приключений». Я таскал в своем ранце — том за томом — «Похождения Рокамболя» Понсона дю Террайля и уголовные романы Габорио, добытые в библиотеке. На деньги, отпущенные для завтраков, покупал у газетчиков, раскладывавших товар прямо на панели, пестрообложечные выпуски очередных подвигов Ника Картера или «Лорда Листера — вора-джентльмена».

Я взахлеб читал все, что попадалось под руку, — фантастику Уэллса, авантюрные романы Райдера Хаггарда, Стивенсона и капитана Марриета, не говоря уж о Жюле Верне и Даниеле Дефо, и утверждаю, что именно они, эти «полные собрания сочинений», выходившие в годы моего детства приложениями к журналу «Вокруг света», постепенно пробудили интерес к другим видам литературы. Я твердо убежден, что по-настоящему усваивается только книга, к которой ты потянулся сам, а не та, что положена перед тобою на стол чужими руками.

Вначале беспорядочное, а затем осмысленное чтение названных и не названных мною приключенческих книг позволило мне изучить весьма важный для каждого режиссера механизм занимательности, освоить такие сложные проблемы, как структурные закономерности драматургии, и впоследствии очень помогло при теоретических занятиях театром и кино.

Точно такого же мнения придерживался и Эйзенштейн. Не случайно в 1922 году, придя к руководству театром Пролеткульта, он пригласил меня прочесть для его студийцев цикл лекций о том, что с неоправданным литературным снобизмом называется «чтивом». Он объяснил этот шаг необходимостью для любого, кто решил посвятить себя сцене и экрану, знать законы авантюрного романа и детективного фильма.

Но я забежал немного вперед. Вернусь к тому периоду, когда спокойное детство в дореволюционном Петрограде сменилось отрочеством, наполненным бурными событиями. Конечно, в те свои тринадцать неполных лет в феврале семнадцатого года я слабо разбирался в глубинном смысле происходивших на моих глазах исторических событий. ‹…›

Юткевич С. Собрание сочинений в 3 тт. Т.1. М., Искусство, 1990. С. 22–23.