…Из Севастополя я один, без денег и вещей, уехал летом в Коктебель, бывший тогда местом пустынным, застроенным всего несколькими дачами. На одной из них жил В. В. Вересаев, на другой — поэтесса П. С. Соловьева — Allegro, сестра философа Владимира Соловьева.

Дни напролет просиживал на пляже Осип Мандельштам, неимоверно худой, с рыжим хохолком на макушке и красной от солнца кожей: загар к нему почти не приставал. Ходил по берегу в каких-то холщовых лохмотьях босой Илья Эренбург, читавший детям из соседней болгарской деревушки сказки Чуковского, за что он получал полбуханки черного хлеба. Его жена, Любовь Михайловна Козинцева, только что перенесла сыпной тиф и не снимала с наголо обритой головы тюбетейку. Она занималась тем, что лепила причудливые глиняные статуэтки.

Но самой колоритной фигурой был, несомненно, Максимилиан Волошин, коренной коктебельский житель, построивший здесь просторный дом с многократно описанной башней, где помещались его мастерская и великолепная библиотека. Он носил одну и ту же изрядно выцветшую розовую хламиду, был гриваст, бородат. И с этой львиной внешностью никак не вязалось маленькое пенсне на шнурке, с трудом удерживавшееся на широкой переносице.

Голодны были все. Кружка козьего молока и черствая лепешка составляли весь мой дневной рацион. Но я был счастлив эти два месяца. И общением с замечательными людьми и тем, что Волошин, пригласив меня в башню, разрешил рисовать там, а главное, пользоваться библиотекой. По ночам, при свете керосиновых плошек, я изучал комплекты «Весов» и «Аполлона», читал французские издания Рембо, Верлена, Бодлера, Аполлинера.

Хотя и обитали мы в глуши, спокойствия не было. То контрразведка арестовывала Мандельштама — и Волошин мчался в Феодосию его выручать. То доносились невесть откуда звуки канонады. А однажды на рейде, очень близко от берега, бросил якорь английский миноносец. От него отвалила шлюпка и, подойдя к пляжу, высадила офицера, который прямиком направился к волошинской башне. Он сделал Максимилиану Александровичу необычное предложение: за три дня нарисовать сто акварельных пейзажей по одному фунту за штуку. Поколебавшись, Волошин все-таки согласился: надо было кормить себя и других. Я с восхищением наблюдал, как поэт, сидя за планшетом, к которому были пришпилены узкие полосы бумаги, делал одновременно по десяти акварелей. Спешка почти не отражалась на качестве: рисунки были нежными и точными.

Я тоже получил заказ. Семья богатых феодосийских караимов попросила Волошина сделать портрет маленького сына. «Я рекомендовал вас», — сказал Волошин. Ребенок был капризен и некрасив. За моей спиной, громко сопя, стоял тучный папа и давал советы. Портрет получился ужасным. Заказчики отказались его взять. Волошин отправился к ним сам, устроил скандал и принес деньги. На них я смог уехать к отцу в Ялту. В папке с рисунками я вез подарок — несколько волошинских акварелей.

Стоя в толпе на набережной, я видел торжественное прибытие генерала Я. А. Слащова, которого называли Слащовым-Крымским. Это был тот самый генерал, который славился жестокостью и военными талантами, неудачливый защитник Перекопского вала, эмигрировавший вместе со всеми, а потом вернувшийся, прощенный советской властью и читавший лекции в военной академии. Именно он был прообразом Хлудова из булгаковского «Бега», поставленного сначала на сцене, а затем и перенесенного на экран.

В ялтинском театре играла труппа, которой руководил Павел Иванович Ильин, обрадовавшийся встрече со своим учеником. Ставили «Идиота». Ильин играл князя Мышкина, В. Блюменталь-Тамарин — Рогожина. Оказался в Ялте и Эдуард Антонович Штейнберг, мой первый наставник в живописи. Он предложил мне вновь заниматься у него, и предложение это было, конечно, с благодарностью принято.

Возник Спиро — бывший хозяин прогоревшего севастопольского «Арлекина». Он опять арендовал какой-то подвал на набережной и собирался открыть в нем кабаре «Кикимора». По его заказу я сделал несколько эскизов. У входа должно было быть очень яркое панно, на котором я изобразил лестницу с сидящими на ступеньках Пьеро и Арлекином. А наверху лестницы располагался ярко-красный уродец с разными глазами и ушами, как у летучей мыши. Сбоку от Кикиморы помещался желтый месяц, обвитый тонким, завернувшимся спиралью хвостом чудища.

…Надвигалась осень. Отец, уехавший раньше, вызвал меня в Севастополь. В городе росла паника. Каждый день пароходы общества РОПИТ отходили переполненными. Пункт назначения был один: Константинополь. Я и сейчас с ужасом вспоминаю то невообразимое, что творилось в Севастополе, когда к городу подходили красные. Обезумевшие люди рвались к порту. На моих глазах генерал Май—Маевский, привстав в машине, выстрелил себе в висок.

Вместе с Красной Армией в городе появился Лев Руднев, архитектор, а в то время комиссар, занимавшийся вопросами культуры. Он объявил, что ему нужны художники. Пришли всего двое — молодой живописец Николай Кощеев и я. Мы делали агитплакаты, я расписал красноармейский клуб, некоторое время проработал в Севастопольском отделении КрымРОСТА, рисуя «Окна сатиры».

В начале февраля 1921 года отец, бабушка и я погрузились в теплушку одного из редких пока поездов, которые шли на север, в Москву. Мы ехали туда тридцать один день… ‹…›

Юткевич С. Собрание сочинений в 3 тт. Т.1. М., Искусство, 1990. С. 67–68.