Михаил Трофименков («Коммерсантъ»): Кардинальное отличие «Я тоже хочу» от прошлых фильмов Балабанова — в том, что в них каждый эпизод был в равной степени насыщен смыслом. Теперь впервые кажется, что первые две трети фильма сняты — замечательно и тонко сняты — ради последней трети, разворачивающейся в «зоне», ради появления Балабанова в роли «члена Европейской киноакадемии». Балабанов, кстати, убивал в финале не только своего двойника со своим собственным лицом, очками, интонацией, но и режиссера вообще, представителя странной профессии, которая на шкале ценностей, которой руководствует «нечто», стоит ниже профессий лабуха и проститутки, но наравне с душегубом. Так что, с одной стороны, персонаж и погиб, а с другой — «нечто» отвергло его. Место режиссера — здесь, хочешь не хочешь.

Леля Смолина («GQ»): На венецианском пресс-показе было очевиднее обычного, что глубина Балабанова плохо считывается нерусскоязычным зрителем: афористичные диалоги тускнеют в переводе, музыка группы «АукцЫон» воспринимается монотонным воем, неполиткорректные шутки про японцев, обезьян и геев настораживают. Только появление водки в кадре примиряет иностранца с балабановской духовностью, только она одна вписывает смешную, мудрую и философскую картину в контекст фестивальной экзотики, где-то по соседству с финном Аки Каурисмяки. Хотя абсолютно очевидно, что Балабанов ни в один существующий на планете контекст не вписывается, оставаясь все таким же неудобным, нескладным и немного корявым, как все более или менее действительно великое.

Анна Сотникова (Afisha.ru): Балабанов долго не хотел переходить с пленки на цифру, но в «Я тоже хочу» сдался, и у него парадоксальным образом получился первый за долгое время живой фильм. Словно сделав круг, он возвращается к тому, с чего начинал, — абсурдистской, надтреснутой реальности «Замка» и «Счастливых дней», впервые с тех пор позволяя себе быть фантастом. Только теперь он работает с отчаянием самоубийцы — сбрасывая одежду, идет по снегу босиком. Его киноязык лаконично раскладывается на элементы: вечная зима как декорация, предчувствие конца света как обстоятельство, люди как условные единицы — ни имен, ни прошлого. Вот бандитская перестрелка в заброшенной промзоне, вот знаменитый проход камерой, который сменится бесконечным кружением по городу на автомобиле, вот группа «АукцЫон» за кадром. Отказавшись от лишних маневров, Балабанов наконец завел пронзительный разговор о неудобном: о возможности чуда, границах простоты и эгоизма, поиске веры, упирающемся в вопрос, во что именно и как надо верить, в конце концов, духовном пути из ниоткуда куда-то, где, возможно, все по-другому, но черт его разберет.

Юрий Гладильщиков («Московские новости»): Важно, кого колокольня из фильма принимает, а кого нет, оставляя умирать на снегу, — это говорит о том, каких людей сам Балабанов относит к «чистым», а кого — к «нечистым». Из тех, кто добирается до колокольни (а добираются не все), она принимает юношу-пророка, музыканта и проститутку. Не принимает бандита (это лишний раз говорит о том, что между провокативными фразами, которые Балабанов допускает в своих интервью, и его фильмами — большой зазор: в интервью он утверждает, что больше всего уважает серьезных мужиков, за плечами которых войны и опыт убийств, но убийцу в рай таки не пускает). И самое главное: не принимает самого Балабанова. Он появляется в фильме в самом финале.

Лариса Малюкова («Новая газета»): Ландшафт фильма — любимые режиссером городские задворки, промзоны, облупленные подъезды, квартиры, больницы, старомодные лифты с сеткой, брошенные деревни, склады, заводы. И бесконечная Зима. Ядерная зона мало отличается от прочей запустелой, замерзшей страны. Что мы, заброшенных окоченевших деревень, заколоченных магазинов не видели? Если в его предыдущих картинах действительность казалась воплощением бреда больного, глубоким обмороком, от которого можно очнуться-оклематься, в новом фильме есть ощущение черты, неотменяемого летального исхода. И в этом своем чувствовании режиссер стопроцентно честен. Прежде всего сам с собою.

Олег Зинцов («Ведомости»): Начинаешь про сюжет и автоматически сбиваешься на сказовый тон, а он фильму никак не подходит. И лишняя рефлексия тут тоже ни к чему. У Балабанова все совсем просто, никаких закавык. Это в «Сталкере» надо было прятаться от охраны, петлять, соблюдать ритуалы, гайки кидать и цитировать Лао-цзы. А в балабановской Зоне проезжаешь блокпост, валишь прямиком и находишь все, что русскому человеку привычно, — снег и водку. У Стругацких и Тарковского комната в Зоне исполняла заветные желания, у Балабанова счастье — просто что-то иное, чем привычное, как снег и водка, обыденное несчастье. Как это, никто не знает, никогда не видели. Но жить без этого нет больше сил. И объяснять тут нечего. Собирайся и едем. Прямо сейчас.

Владимир Лященко: Про «Я тоже хочу» с подачи самого Алексея Балабанова нередко говорят как про последний фильм, и он правда похож на подведение итогов. Если понимать под этим не попытку финальных умозаключений с большой буквы, но несколько растерянный и уставший взгляд даже не на пройденный путь, а прямо перед собой. Когда уже ничто не может отвлечь от фатальной сфокусированности на чем-то своем. Перед экраном возникает странный для кино эффект: как если смотришь в окно электрички и не знаешь, сколько времени это продолжается. И почти никогда не бывает скучно пялиться в это окно, хотя спроси кто, на что же ты там глазеешь или что увидел, вряд ли удастся ответить. Разве что когда через белизну экрана побежит голая баба мимо покосившихся пустых изб, занесенных снегом.

Андрей Плахов («Коммерсантъ»): Никакая это не притча и не экзистенциальная трагедия, так что напрашивающееся сравнение со «Сталкером» Тарковского сугубо формально. Нет в фильме ни чрезмерных умствований, ни преувеличенных страданий, отношения героев с боженькой и со смертушкой почти что свойские, в духе народной, а не официальной религии. Вход в заветную зону охраняют вполне мирные военные, известно, что патриарх велел пускать всех, а обратно еще никто не вышел. «Папа умер, а счастья не увидел»,- резюмирует сын, выволакивая тело отца из машины. Блудница (между прочим, выпускница философского факультета) принимает за чистую монету шутку Бандита, будто женщинам в рай можно только голыми, скидывает одежонку и совершает блистательный пробег по нескончаемым снежным пространствам. И мы, покоренные этим подвигом, мгновенно забываем, что снег — метафора «ядерной зимы». Да никакая не метафора, абсолютно реальный снег. Как и ветхий остов колокольни, и церковь с прорехами, с ободранными фресками — весь тот вещный, материальный мир, который так точно и пронзительно умеет изображать Балабанов, что в нем проявляется глубинный ностальгический смысл.

Трофименков М. Место под колокольней // Журнал «Коммерсантъ Weekend», № 47 (292). 2012. 7 декабря.

Смолина Л. Счастье мое // GQ.ru. 2012. 12 декабря.

Сотникова А. Притча о русской душе в поисках счастья // Afisha.ru.  2012. 26 ноября.

Гладильщиков Ю. Последняя колокольня // «Московские новости», № 427(427).  2012. 12 декабря.

Малюкова Л. Мы нас самим себе простили // «Новая газета», № 102.  2012. 10 декабря.

Зинцов О. К счастью //Газета «Ведомости», № 236 (3250). 2012. 12 декабря.

Лященко В. По ком стоит колокольня // Gazeta.ru.  2012. 15 декабря.

Плахов А. Смиренное хотение //Газета «Коммерсантъ», № 237 (5022). 2012. 14 декабря.