«Река» — особая история. Думаю, это пик наш был с точки зрения зрелости в профессии. И мы могли бы снять кино, такое — сильное, может, самое сильное в своей жизни. К сожалению, я остаюсь при своем мнении: вообще не надо было начинать снимать. Я был против начала съемок. Балабанов был в аварии до этого, еле говорил. Надю (Надежду Васильеву, жену. — Примеч. ред.) звал — у него пистолет был игрушечный, он трещал, и она шла на треск.

Но дело не в этом. Меня не устраивал финал сильно, в котором река выносит ребенка в море, и ничего нет. Кино предполагалось очень сильным, это видно даже по сорокаминутному монтажному куску, который сейчас образовался. Он должен был влиять на людей сильно. Я помню, когда печатал копию, люди из лаборатории выходили ничего не говоря, держась за стенку, женщины поплывшие с мокрыми глазами. Я считаю, что нужно дарить зрителю какую-то надежду на жизнь. Пусть даже это будет обман, но надежду надо дарить. Иначе нет смысла жить. Фильм был слишком пессимистичный.

И много вещей было против фильма. Мы преодолевали какие-то невероятные трудности. Были постоянно знаки, чтобы мы не снимали. Один из главных — мы сняли все, что должны были снять осенью, и ждали снега. Тридцать дней ждали снега. Группа сидела в Кандалакше, народ спивался. А снег уже должен давно быть. Мы за Полярным кругом, ноябрь. Дождь идет, и все. Много таких знаков было. Много людей болело. Я возил на машине девочку в Мурманск, летел со страшной скоростью. Несколько раз возил бабушку. Там же не вызвать «скорую», и когда она еще приедет — лучше я в один конец съезжу. Было много вещей, которые мы преодолевали.

А самым таким знаком было то, как мы с Лешей сняли кадр финальный. Мы нашли место, где река впадает в озеро. Я очень обрадовался — думал, что лодку вынесет к островам и есть какая-то надежда. Для меня это было бы каким-то моральным удовлетворением. Пригнали кран из Белоруссии 25-метровый, ребята жили на берегу. Мы приехали, сняли этот кадр, он получился. Но получился как? По-Лешиному. Был туман, и островов не было видно. Я там чуть не на коленях валялся: «Леша, давай снимем кадр, где есть острова. Вот будет кино, встанет вопрос о том, что оно слишком уж пессимистичное, ты вынешь этот кадр из загашника. А если что, просто выбросишь его в корзину».

Я его уговорил, остались еще раз ребята там ночевать. Это было километров пятьдесят от Кандалакши. Утром приезжаем, привозим куклу ребенка — а все заснежено. Замерзло наше озеро. Это было, по сути, накануне той съемки печальной.

Эта девушка… Ее вообще не должно было там быть. Леша попросил ее поехать, чтобы она показала каскадеру, как она бежит. Потому что перед этим мы сняли сцену, где она начинает бежать, убегает за кадр, кидается в эту горящую хижину. Мы сняли не очень удачно. Изба не рухнула так, как мы хотели.

У меня была хорошая машина, которой мы обязаны все жизнью. Мы набились туда. А Туйара, она даже села в автобус со всеми. Но ее оттуда вынули, и к нам шестым человеком посадили с краю. Я за рулем был. Я до сих пор виню себя. Я разошелся, конечно, с машиной встречной. Там был перепад такой, и когда мы вылетели, мы с Балабановым заорали, потому что навстречу шла машина. Я избежал столкновения. Я до горки еще съехал как можно правей. Я знал, что там режут дорогу местные, и боялся с ними столкнуться. Я ехал по самой кромке дороги, колеса у меня были на песчаной обочине, а левые колеса были на абсолютно гладкой ледяной поверхности. И если бы я не тормозил, может быть, мы бы выкатились дальше, не свалившись с этой горки. А я, естественно, от испуга тормознул, и машину развернуло задом. И начало вперед тащить. Мы упали с этой горки. Нас еще несколько раз кувыркнуло. Туйару просто выбросило. Непонятно, остальные двери-то не открылись, а ее дверь открылась. То ли она держалась как-то близко за ручку, и уцепилось. Ее так высоко катапультировало, что она упала и расшиблась об камни.

Было заведено дело, его закрыли за отсутствием состава преступления. Формально я не виноват. Но по-человечески это, конечно, навсегда. Мы не смогли продолжать картину, хотя отец ее говорил: да у меня еще три дочери есть, берите. Они относятся немного по-другому к смерти. Это было настолько тяжело снимать, настолько много она была в кадре, что у нас никаких сил не было. Можно было бы это продолжать с точки зрения производственной. Но физически и морально не было никаких сил. И никогда мы не вернемся к этому.

Я человек некрещеный, но думаю, что нас просто наказал бог. Мы могли создать сверхпессимистичную картину. Она была бы талантливой и очень сильной. Если вы почитаете сценарий, там голая Туйара выносит Салбана, у которого отваливаются руки и ноги от проказы, на съедение волкам. Это мы не успели еще снять. И когда медведь и девочка остаются вдвоем на берегу, понятно, что он ее съест. Вообще, в книге там все просто: медведь проломил крышу, достал девочку и съел. Мы предполагали некоторую иллюзию: съест — не съест. Никто не понимал, как снимать медведя, — он полтонны весит. Хотели на тросике его пустить. Медведь — одно из самых опасных животных. Она по сюжету должна была завести пластинку — у нее сзади был граммофон, — и вот медведь сел от неожиданности, и она села от неожиданности. А лодка уплывает туда, где нет ничего, кроме неба и воды. Веселый финал.

Я бы никогда не стал снова снимать этот фильм. Я и тогда это делал с трудом, через силу. Мне нравилось формотворчество такое, такой сильный, упругий сюжет. Видно, меня это подвело. Если бы я был более принципиальным, я бы просто отказался.

Леша не был согласен на более оптимистичный финал, но все еще было впереди. Предполагалось снимать зиму, столько еще не сделанного. Мы сняли, очевидно, только треть картины. И уже сорок минут смонтировали. Трудно говорить про несделанное кино. Я никакой не мистик, но я просто чувствовал, что мы делаем очень пессимистическое кино, но очень хорошее. Но оно несло отрицательный заряд. Меня лично это не устраивает. Мы живем-то вопреки всему. А после такого фильма — только веревку останется на шею надеть.

Астахов С. О «Реке» / С Алексеем Романовым и Сергеем Астаховым беседует Мария Кувшинова // Seance.ru. 2014. 27 августа