Ощущение того, что в «Реке» ты соприкасаешься с великой архаикой, усиливает трагическая незавершенность фильма. Только, в отличие от фильмов, скажем, Штрогейма, в «Реке» зияют не утраченные с течением времени сцены, а неснятые. 20 ноября 2000 года на обледенелой дороге из Кандалакши к месту съемок машина группы рухнула с горки. Погибла
Мировое кино знает лишь один прецедент такого великого незаконченного фильма. Так же — из того, что успели снять, — была смонтирована после гибели в автокатастрофе (по пути в Освенцим!) польского гения Анджея Мунка его «Пассажирка» (1963), величайший фильм о лагерях смерти.
«Река», по совпадению, тоже фильм о своего рода лагере смерти.
Невозможно удержать себя от бессильного бунта против злого рока, пытавшегося погубить фильм. Но, как ни кощунственно это прозвучит, незавершенность фильма только усиливает его мощь. Ведь «Река», экранизация повести писателя и этнографа Вацлава Серошевского «Предел скорби» (сосланный в 1870 году польский социалист стал не только описателем якутского быта, но и голосом якутского народа) — почти древнегреческая трагедия именно что рока.
Рок — это «Госпожа», как называют проказу заразившиеся ею якуты, изгнанные здоровыми соплеменниками на выселки, в «гетто». Рок — это любовь, которая движет и Анчик (Анна Флегонтова), и Мергень (Свинобоева): их можно было бы назвать «женой» и «любовницей» Кыргелея (Василий Борисов), если бы в царстве «Госпожи» эти слова имели хоть какой смысл.
Мир «здоровых» — это мир внешний, мир репрессивный, озабоченный лишь изоляцией «больных». Больные меж тем не просто изумительно красивы (никто, как Балабанов, не умел показывать телесность своих героев), но и, не знай зритель о «Госпоже», казались бы воплощением жизнелюбия. Непрерывно трудятся люди: сети штопают, стены конопатят, сено копнят. Но вот только это копошение — своего рода покорность смерти. Именно против смерти восстает Мергень, терроризирующая «гнилушек» гимнами своему не тронутому болезнью телу, готовая сражаться, грабить закрома здоровых, покончить с собой, но не поддаться смерти. По дикой логике мироздания, именно эта воплощенная жизнь оказывается послом смерти, уничтожающим жалкую общину и себя вместе с ней. <…>
Символическое и физиологическое начала неразделимы. Финал «Реки» можно «читать» и оптимистически, как парафраз библейской истории о спасении младенца Моисея, и пессимистически, как ужасный случай не столько из жизни якутов, сколько из жизни людей.
В своем предпоследнем фильме «Кочегар» (2010) Балабанов сделает главным героем и единственным человеком, сопротивляющимся криминальному террору, якута. Просто Якута — имени обеспамятевшего после афганской контузии майора, заново сочиняющего повесть Серошевского «Хайлах», зрители так и не узнают.
Балабанов, колючий одиночка, наделенный редкостным даром слышать «шум времени» и останавливать ужасные мгновения эпохи, не только провоцировал надсадные обвинения в «шовинизме», если не в «фашизме», но и казался последовательным мизантропом. В «Реке», кажется, он нашел и потерял свою экранную «семью». И семьей этого «мизантропа» оказались самые униженные, самые оскорбленные из оскорбленных, каких только можно себе представить. Этот «фашист» оказался единственным русским режиссером, который оказался способен пережить трагедию, казалось бы, максимально «чужого» народа. «Река» — самый антиколониалистский фильм, какой только можно представить. Никакой этнографии, никакой претензии на роль «старшего брата», никакого снисхождения к героям только потому, что они — «малый народ». Балабанов встал рядом со своими прокаженными. Голый режиссер рядом с голыми людьми на голой земле.
Трофименков М. Река. Первая российская мультинациональная трагедия //«Коммерсантъ Weekend». 2016. № 5. 26 февраля.