Алексей Балабанов, как мне кажется, наиболее художник, наиболее артист в чистом смысле слова из всех представленных в альманахе режиссеров; артист с некоторым даже уклоном в маньеризм, компенсируемый, впрочем, изрядной долей петербургской иронии. Вот уж кто творит собственные миры, тщательно их продумывая, конструируя до мелочей; и вместе с тем Балабанов вовсе не эстет пар экселянс, ибо главный враг его — бесчеловечность (или расчеловечивание — назовите, как хотите), и все его прекрасно сконструированное кино мучительно тоскует по живому человеку. Об этом были «Счастливые дни», об этом — «Замок», нравящийся мне по мере удаления от просмотра все больше и больше; об этом и «Трофим». Тут все иронично и полно аллюзий, начиная с названия. (Такой изящный привет молодой кинокритической звезде Петербурга Михаилу Трофименкову вряд ли кто еще умудрился бы передать, хотя я допускаю, что это проявилось нечаянно, на подсознательном уровне, и авторы опротестуют мою догадку.) Ассоциации с «Поликушкой» отмечены всеми.

Действие происходит в России начала века. Мужик по имени Трофим (замечательный остекленелый взор Сергея Маковецкого, бороденка Москвина) убивает своего брата, которого застал со своею же женой. Пытается повеситься — срывается. С тоски едет в Питер. В Питере на вокзале француз снимает прибытие русского поезда; Трофим случайно попадает в кадр и недоуменно смотрит на диковинный аппарат (на зрителя из далекого будущего). Кадр безнадежно испорчен Трофимом. Несчастный мужик идет в трактир (Превосходные съемки! Тонированные темно-коричневые пейзажи, мосты, каплющие дворы-колодцы, лужи, грязь, за кадром Прокофьев — все планы с рекой, с Петропавловской крепостью просто грандиозны, и небо это с тучами… Вообще эти внезапно врезанные в довольно-таки динамичное повествование статичные, почти фотографические пейзажные кадры, отголосок советского большого стиля историко-революционных лент с их вечно надвигающейся грозой!) В трактире поют «На сопках Маньчжурии». 1904 год, что вы хотите. Грядет 1905-й. Солдат рассказывает Трофиму о войне, о которой Трофим понятия не имеет, думает, мы уж давно японцев побили… (Все это, как мне кажется, от лукавого Сельянова: его стиль, его веселое — признак истинного сродства — чувство истории, стоит вспомнить первые полчаса «Духова дня».) Тот же служивый рекомендует Трофиму ближайший публичный дом, где все уже пахнет Куприным, и добрая деревенская девка совсем было полюбляет нашего героя, но тут его берет нагрянувшая в бордель полиция. Усатый ротмистр — тайный покровитель публичного дома — пьет чарку водки, подобострастно подносимую хозяйкою заведения. Трофима уводят. Дальше все понятно: Балабанов едет по современному Питеру на ленфильмовском рафике, за окном все та же Петропавловская крепость, радио в машине передает Прокофьева… «Да убери ты эту музыку!» — просит Балабанов. Нельзя, не убирается. А куда же это спешит наш автор? А спешит он к Алексею Герману, якобы снимающему фильм о петербургских вокзалах. И везет он ему драгоценные двадцать пять метров пленки с прибытием русского поезда. Первые метры мэтра устраивают: вокзал, поезд… Дальше — Трофим. Трофим не нужен. Герой гибнет вторично и окончательно, выброшенный в корзину, где уже сто-о-олько пленки…

Тут банальность «моралите» сознательна, преднамеренна и почти провокативна. Тот же Максим Андреев видит в финале балабановской новеллы иронический отказ от манифеста. Не понимаю, каким именно участком кожи надо чувствовать картину, чтобы так ее понять. «Человека забыли!» — вот главная, на мой взгляд, балабановская аллюзия, и в самой простоте сюжетного хода и морали (простоте, оттеняемой изысканностью стилизации) — констатация довольно безрадостная: за своими играми в маньеризм и вообще за своими играми мы забываем о том живом, что случайно попадает в кадр и составляет единственную его ценность и прелесть…

Быков Д. Крушение поезда // Искусство кино. 1996. № 5.