Лучше бы этого фильма не было.

Если бы этого фильма не было, Алексей Балабанов мог бы и дальше оставаться любимцем критики в статусе прирожденного режиссера элитарного условного кинонального достояния с космополитическим размахом крыльев. А критическое сообщество, продолжая пребывать в приятном ощущении ареопага, могло бы купаться во мхах и лишайниках проклятых вопросов о взаимоотношениях мировоззрения, этики и эстетики. Однако фильм имеет успех — следовательно, он существует.

Сочинение про уродов и людей, с его безмерной условностью, в которой фундаментальный хронотоп (пришествие кинематографа) совмещен с вечным сюжетом (пришествие дьявола); инфернальная фантастика story — с обыденной конкретностью психологического ландшафта; ирреальность среды — с историчностью деталей, вроде бы предлагает считать себя чистейшей воды стилистическим экзерсисом. На этом можно было и успокоиться.

Не получается. Потому что Балабанов действительно владеет стилем — а не стиль им. Автор «Замка», он умеет привить чужому и дальнему местные актуальные смыслы. И помня об этом, в графической отчетливости и пустынности фильма со считанным количеством сюжетных па и персонажей — угадываешь не столько стилевую отсылку к минимализму раннего кино, сколько намерение не размазать по стилю хорошо обдуманное послание. Особенно напрягаться для того, чтобы его прочесть, не приходится. Это песня о родине как она есть на мотив «кто виноват?»

Вот зачин. Как бы старинные порнографические открытки: приспущенные чулочки, голые попки, нависшие над ними розги. Вот две интеллигентные семьи. Путейский инженер Радлов растит дочь Лизу. Доктор Стасов и слепая красавица-докторша воспитывают усыновленных сиамских близнецов. Вот дьявол-растлитель: подпольный порнограф Иоган, естественно, немец — «не мы», инородец. Сиамские, правда, тоже инородцы, но — азиаты, то есть, в почвенной концепции, усыновленные дети доброй матери-России.

Дьявол появляется в городе в пору ледохода. Город — Питер, колыбель известно чего. Ледоход, если вспомнить классическую кинематографическую символику, обещает известно что — и обещание выполняется. Порнографическая революция пробирается в семейные крепости, через женщин; они в балабановском паноптикуме либо кровные сестры и идейные соратницы дьявола, либо от роду назначены стать, хоть и подневольными, но необходимыми и достаточными исполнительницами его замыслов. Совращенная и униженная Иоганом Лиза, освободившись из дьявольских пут, на вымечтанном Западе затоскует и утешится, только подставив попку под хлыст male prostitute. Венец сиамской линии таков: один из близнецов, приученный подручным дьявола к водочке, от пьянки помирает, другой… попробуйте додумать поближе к ночи.

Тут вспомним, что все моральные кодексы, начиная с древнейших заповедей — производные коллективного инстинкта самосохранения, а кинематограф — не только род искусства, но и род публичной деятельности. В обетованных землях, где жизнь стабильна и благополучна, возможна внеморальность публичного акта. На нашей почве, где инстинкт самосохранения исторически притуплен, а нынче, в результате исторических скачков во все четыре стороны, и вовсе отключился, внеморальность аморальна.

Балабанов воспринял глубокий обморок основного инстинкта как профессиональный вызов и манящий призыв — и доказал: проделав едва ли не все, за что в приличном обществе руки не подают, можно не только остаться в этом обществе на прежних правах, но и выйти в герои года. А значит, угадан некий, пока не обнародованный, но вполне созревший, запрос.

Соблазн, которым напоен фильм Балабанова, резонирует бесчисленным соблазнам, бессчетным виртуальным возможностям осуществить несбывшееся, носящимся в воздухе.

Сняв «про уродов и людей», чуткий к ходу местного времени Балабанов взял на себя роль тайно ожидаемого растлителя. И исполнил ее во всю силу своей исключительной одаренности и зрелого мастерства. Так что в том, что лед тронулся, нет ничего удивительного, господа присяжные заседатели.

Да и как, скажите, не тронуться в этой стране, где и дьявол свихнулся — на том, что сам натворил. Все ходил, бедный, в синематограф, изнемогал, глядя на тень попки бедной Лизы, вздрагивающей под розгами, и, наконец, в любовно-суицидальном экстазе шагнул на тающий, крошащийся, гибельный невский лед.

Иоган смотрел в синема фильму Путилова Преступление и наказание.

Путилов — единственный, кто вышел из обрамленной ледовой рамкой истории с прикупом. В начале фильма мальчик-резвый-кудрявый-влюбленный в Лизу подневольно служит у Иогана, но восхищенно внимает рассуждениям Радлова о светлом будущем новорожденного синематографа, который непременно станет искусством, причем понятным и милым народу. В финале Путилов проносится перед мрачным взглядом Лизы куда-то на совсем уж западный Запад (видимо, туда, где водятся большие кинофестивали); за экипажем несется толпа почитателей его фильмов про попки и розги. И мы замечаем: это же Клетчатый! А стильная клеточка в стильном фильме — мета дьявола. Иоган является в город с клетчатым чемоданчиком, такие же потом носят порченые. И тут мы вспоминаем: коллегу-синеаста Балабанов раскрасил в крупную клетку с самого начала и с головы до ног — от кепи до галифе.

Objection! Пользуясь изощренным умением снимать кино, ответчик пытается убедить нас в природной порочности искусства, которому посвятил жизнь. Налицо типичный почвенный садомазохистский комплекс плюс признаки раздвоения личности. Надо бы обследовать и почву, и ответчика на предмет вменяемости.

Прошу не вносить эти показания в протокол. Прошу присяжных не учитывать их при вынесении вердикта.

Басина Н. Соответствующая статья // Сеанс. 1999. № 17/18.