Прямая речь

Кино нельзя делать вот так — сегодня снимаю, завтра отдыхаю. Кино снимаешь всегда. Ночью засыпаешь — снимаешь кино в голове.

Утром я просыпаюсь и иду снимать кино, вечером прихожу домой, один раз в день ем и мрачно ложусь спать.

На третьем курсе лингвистического института (Горьковского педагогического института иностранных языков — примеч. ред.) я понял, что буду работать в кино. Неважно кем, мне было все равно. Любой ценой — но в кино.

Учителей в кино не бывает. Ты приходишь со своим замыслом и сам его реализуешь.

Петербург — это готовая декорация: Нева, каналы, набережные. Гигантский павильон, идеальное место для съемок.

Самое интересное для меня — это создать абсолютно искусственный мир с абсолютно реальными фактурами. Реальная фактура создает ощущение достоверности.

Мне скучно снимать обычные драмы или мелодрамы. Я с детства писал рассказы — странные такие, радикальные. Вообще я всегда был против чего-то. Думаю, этот пафос еще с советского времени у меня остался.

Я начинал с рок-н-ролла, и кино мое — отчасти рок-н-ролльное.

Цветного кино я всегда боялся. Цвет... с ним же надо бороться. Все хорошие картины, которые я видел, были черно-белые. «На последнем дыхании», например. Первая картина должна быть черно-белой.

Если картина имеет стиль, то эта картина имеет место быть. Если стиля нет, и человек снимает с бедра веером, то это неинтересно. На мой взгляд, конечно.

Идея мне всегда нравится гораздо больше, чем ее реализация. Потому что на этой второй стадии происходит очень много потерь, которые страшно разочаровывают. Только через много лет, когда забывается первоначальная идея фильма, сам он перестает меня раздражать.

Часто художник намазал три мазка, плюнул, дунул и ушел, а кто-то посмотрел и сказал: ну все, пожар, козырная картина и купил за миллион долларов. Вот и все. А что он хотел сказать — дело десятое. Получилось — молодец. Не получилось — иди отсюда.

Некоторых критиков я даже не понимаю. Такое чувство, будто они соревнуются: кто больше непонятных слов употребит. Они в моих фильмах находят такое, о чем бы я сам никогда не догадался.

Подтекст всегда есть. А человек всегда находит то, что хочет найти.

Я не знаю, какой я на съемочной площадке. Говорят, что ору и нервный. Говорят. Но я за этим не слежу. Для меня главное результат. Самое важное — снять хорошее кино. Если ты снимаешь плохое кино — это будет плохое кино. А если снимешь хорошее кино — все тебя полюбят. А какой ты на площадке, это неважно.

Мы с Сельяновым — товарищи. Это определяет наше сотрудничество. Мы не зарабатываем деньги на кино, мы его делаем.

Кто вам сказал, что я людей не люблю? Я просто не люблю с ними общаться. Я дома люблю сидеть, в одиночестве. Ложусь на диван дезабилье и пишу сценарий.

Я литературой не занимаюсь. Я просто записываю картинки, которые у меня в голове, и все.

У меня каждый абзац в сценарии — это новый кадр.

Кино — это изображение. И чем больше в кадре интересных вещей, тем интереснее смотреть.

Пленка сделана из коров — из желатина. Это живая субстанция. Она сохраняет энергию, которую ты отдаешь. А цифра энергии не передает.

На самом деле кино снять очень трудно. Есть режиссеры, которые сидят, а кино происходит: оператор снимает, художник рисует, а есть кино, когда режиссер все сам делает. Я знаю, какого цвета должны быть портьеры. Я знаю, какая крупность должна быть даже, когда пишу сценарий.

Я люблю старые трамваи. В этом нет никакой метафоры. Красивые они, вот и все.

Человек должен быть порядочным. Добрым? Необязательно. Доброта —понятие расплывчатое. Много вы видели добрых режиссеров?

Я на самом деле боюсь денег. Я не хочу, чтобы их было много. Я не умею торговаться на рынке, с таксистами. Я во всех своих фильмах пытаюсь показать, что деньги — это пыль.

В быту я не буржуазен и буржуев не люблю. Всякий комфорт убивает дух беспокойства и мешает творчеству.

Моя жена из интеллигентов — у нее прадедушка был управляющим имениями графа Шереметьева — на всякий случай, не хер собачий. Они коренные питерцы. Я к ним очень хорошо отношусь, но сам я не такой. У меня папа из сибирской деревни.

Меня однажды обвинили в имперских замашках. Объяснили, кто я такой на самом деле — очень не гуманный персонаж. Потому что я не считаю бурята русским.

Фашистом никогда не был и не буду.

У меня половина съемочной группы — евреи. Мы с ними отлично работаем. И никаких у нас разногласий нет.

Я абсолютно аполитичен. Все мои отношения с политикой заключаются в том, что в свое время я воровал водку из холодильника Ельцина. Это было в Свердловске, когда Ельцин занимал должность секретаря обкома партии. Мой друг был мужем его дочки.

Европа очень слабая, американцы тоже дохляки — только за счет денег и держатся пока. У кого сейчас больше всего энергии? На мой взгляд, в Африке и на Ближнем Востоке. И какая-то затаенная, очень сильная энергия есть в России.

Все молодое и сильное тянется в столицу. Данила Багров — не исключение. Вот вы бы могли столько народу замочить? Если нет, значит, вы слабы, а он нет. Я тоже не могу, потому и живу в Питере. А так бы в Москву рванул.

Бандиты мне интереснее, чем артисты. Артисты — лицедеи, испорченные театром, и я не хочу их больше снимать.

Никакой любви ко мне со стороны властей нет. Я никого из властей не знаю. Ни с кем не общаюсь. Живу в Петербурге, нигде не тусуюсь. Я делаю свое кино и делаю. А если нравится там, наверху, то тоже хорошо. Чем плохо?

«У кого правда, тот и сильнее»... Сейчас бы я такую фразу не написал.

Не спрашивайте, почему не появляется новых героев. Это не ко мне.
Для меня 1990-е всегда будут привлекательными, потому что это время моей молодости. А, например, моим детям все это уже неинтересно. Они в компьютере сидят.

Мне как-то бабка встретилась, настырная по виду, спрашивает: «Извините, вы случайно не Алексей Балабанов?» Я испугался, что привяжется, отвечаю: «Нет, к сожалению. Но я очень на него похож». А она мне: «Что же ты тогда, козел, одеваешься, как Балабанов?»

Я, действительно, не очень счастлив, хотя мне повезло — у меня жена и двое детей, и огромная квартира с домашним кинотеатром. По ночам я смотрю кино — по телевизору бывает много хорошего с полуночи до 6 утра — а днем сплю.

Я очень большую жизнь прожил. Некоторые люди за 80 лет такого не видели. Это все опыт, из которого выходит кино.

У меня совершенно гениальная съемочная группа. Они меня ждут. Они готовы бросить проект, если я буду готов, и придут ко мне.
Чем меньше люди в кино говорят, тем лучше.

Фильм, который можно рассказать словами, и снимать не стоит.

После пятидесяти не стоит кино снимать. Пропадает заряд, который можно передать другим. Будет изображение на пленке, и все. Люди посмотрят и пойдут спать. И не захотят посмотреть еще раз.

Все снимают один раз хорошо, один раз плохо. Покупаю какого-нибудь Ларса фон Триера, раз — и мимо денег. Невозможно снимать все время хорошо, потому что бывает — катит, бывает — нет.

Я много фильмов поставил. Все плохие.

Для меня форма важнее содержания.

«Груз 200» — нескучный фильм, цепляет, там сюжет динамичный.

Я четырнадцатый фильм снял, и везде народу кучу поубивал. Поэтому я тоже убийца — отчасти.

Люди, которые живут для денег, — неправильные люди. Лучше водку пить, чем деньги зарабатывать.

От окружающего мира я спасаюсь у себя в комнате. Дома меня почти никто не трогает, дома меня уже все знают.

Чем больше ты отдашь, тем раньше ты кони двинешь.

Мне главный врач больницы сказал: если бы не ваше сибирское здоровье, то вас бы уже не было. И вот я сейчас-сейчас... думаю, что умру.

Как есть, так и хорошо. Многое не от нас зависит, я в этом убежден.

Верю, что жизнь не заканчивается смертью. Это самое главное.

Это не бог. Это некая планета (о фильме «Я тоже хочу» — примеч. ред.). Это такая мулька, которую я придумал.

Не знаю, скучно в раю или нет. Я папу хочу увидеть. И ради папы я готов поскучать в раю.

Я не считаю, что кинематограф — это такое великое искусство, которое как воздух необходимо народу.

У всех людей есть право на счастье, но люди его не всегда используют.

Обещал — стой ровно.

А гении — которые умирают.