Любовь Аркус
«Чапаев» родился из любви к отечественному кино. Другого в моем детстве, строго говоря, не было. Были, конечно, французские комедии, итальянские мелодрамы и американские фильмы про ужасы капиталистического мира. Редкие шедевры не могли утолить жгучий голод по прекрасному. Феллини, Висконти и Бергмана мы изучали по статьям великих советских киноведов.
Зато Марк Бернес, Михаил Жаров, Алексей Баталов и Татьяна Самойлова были всегда рядом — в телевизоре, после программы «Время». Фильмы Василия Шукшина, Ильи Авербаха и Глеба Панфилова шли в кинотеатрах, а «Зеркало» или «20 дней без войны» можно было поймать в окраинном Доме культуры, один сеанс в неделю.
Если отставить лирику, «Чапаев» вырос из семитомной энциклопедии «Новейшая история отечественного кино», созданной журналом «Сеанс» на рубеже девяностых и нулевых. В основу этого издания был положен структурный принцип «кино и контекст». Он же сохранен и в новой инкарнации — проекте «Чапаев». 20 лет назад такая структура казалась новаторством, сегодня — это насущная необходимость, так как культурные и исторические контексты ушедшей эпохи сегодня с трудом считываются зрителем.
«Чапаев» — не только о кино, но о Советском Союзе, дореволюционной и современной России. Это образовательный, энциклопедический, научно-исследовательский проект. До сих пор в истории нашего кино огромное количество белых пятен и неизученных тем. Эйзенштейн, Вертов, Довженко, Ромм, Барнет и Тарковский исследованы и описаны в многочисленных статьях и монографиях, киноавангард 1920-х и «оттепель» изучены со всех сторон, но огромная часть материка под названием Отечественное кино пока terra incognita. Поэтому для нас так важен спецпроект «Свидетели, участники и потомки», для которого мы записываем живых участников кинопроцесса, а также детей и внуков советских кинематографистов. По той же причине для нас так важна помощь главных партнеров: Госфильмофонда России, РГАКФД (Красногорский архив), РГАЛИ, ВГИК (Кабинет отечественного кино), Музея кино, музея «Мосфильма» и музея «Ленфильма».
Охватить весь этот материк сложно даже специалистам. Мы пытаемся идти разными тропами, привлекать к процессу людей из разных областей, найти баланс между доступностью и основательностью. Среди авторов «Чапаева» не только опытные и профессиональные киноведы, но и молодые люди, со своей оптикой и со своим восприятием. Но все новое покоится на достижениях прошлого. Поэтому так важно для нас было собрать в энциклопедической части проекта статьи и материалы, написанные лучшими авторами прошлых поколений: Майи Туровской, Инны Соловьевой, Веры Шитовой, Неи Зоркой, Юрия Ханютина, Наума Клеймана и многих других. Познакомить читателя с уникальными документами и материалами из личных архивов.
Искренняя признательность Министерству культуры и Фонду кино за возможность запустить проект. Особая благодарность друзьям, поддержавшим «Чапаева»: Константину Эрнсту, Сергею Сельянову, Александру Голутве, Сергею Серезлееву, Виктории Шамликашвили, Федору Бондарчуку, Николаю Бородачеву, Татьяне Горяевой, Наталье Калантаровой, Ларисе Солоницыной, Владимиру Малышеву, Карену Шахназарову, Эдуарду Пичугину, Алевтине Чинаровой, Елене Лапиной, Ольге Любимовой, Анне Михалковой, Ольге Поликарповой и фонду «Ступени».
Спасибо Игорю Гуровичу за идею логотипа, Артему Васильеву и Мите Борисову за дружескую поддержку, Евгению Марголиту, Олегу Ковалову, Анатолию Загулину, Наталье Чертовой, Петру Багрову, Георгию Бородину за неоценимые консультации и экспертизу.
Ассистентка Наташа привела ко мне Таню Друбич, учившуюся тогда в седьмом классе. На ней, помню, были черные рейтузы с как бы фонарями на коленках. Мне показалось, что у девочки были хорошие умные глаза, но все это мешалось с эстетикой «пухлости» — щеки пухлые, губы пухлые. И что еще удивляло, сниматься в кино она совсем не хотела.
— Это еще почему? — удивился я.
— Я уже наснималась. На студии Горького режиссер Туманян снимала меня в фильме «Пятнадцатая весна» в главной роли. Мне было неинтересно. Мне сниматься вообще не понравилось. Я больше сниматься не хочу. — Силком мы никого не тащим, — обидчиво успокоил я ее.
Но я ее все-таки запомнил. У нее были глаза разумного человека, что в таком возрасте встречается крайне редко. Скажу даже, что это были единственные разумные глаза, встретившиеся мне на всем пути поисков героини «Ста дней после детства». А пересмотрели мы тысячи детей. В отличие от меня, ассистентам моим Таня понравилась необычайно. Когда на следующий день я с еще большей интенсивностью стал требовать искать и искать Ерголину, мне слабо начали возражать:
— Зачем? Есть же хорошая девочка. Вы посмотрите на фотографию. Оказывается, они уже сделали Танину фотографию, которую я и посмотрел — с нее на меня глядели те самые исключительно разумные глаза. — Нет, — сказал я. — Не надо. — А что вам надо? — Совсем юная Ира Купченко.
Тут опять начинается метеорологический разговор про облака. Каким-то особым способом то магическое облако, которое образовалось из картины Кончаловского «Дворянское гнездо» с юной Купченко, каким-то образом в момент написания перенеслось и на эту несуществующую мною выдуманную девочку в этот момент.
Поэтому вместо обостренного чувства реальности, с которым надо было подходить всегда к выбору актера, мной двигало именно самодовлеющее чувство нереальности или реальности заемной. Я извел всех нереальными требованиями, предъявляемыми к выбору героини, мало того — недели через две нудно начал высказывать «профессиональное недоверие» своим ассистентам. ‹…›
Подходило время съемок. Никаких других реальных вариантов, кроме полузабытой уже Тани Друбич, на роль Ерголиной не было. От отчаяния вся группа еще сильнее «вцепилась» в кандидатуру Тани. Как уже потом мне рассказали, между собой они сговорились, наблюдая, что я как бы несколько спятил, ищу неизвестно чего и нужно «втиснуть» в картину Таню силком. Я это чувствовал на себе давление и оттого упирался еще больше: фотографии Тани, тайно подсунутые мне ассистентами, я находил в самых неожиданных местах — во внутренних карманах своего пиджака, в боковом кармане пальто, открывал папку со сметой фильма — из папки тоже вываливалась фотографическая Таня. Мои помощники были уверены, что таким вот насильственным образом я физиологически попривыкну к тому, что фатальная Таня и есть фатальная Ерголина. Однако, привыкания почему-то не происходило. Наоборот, копилась странная злобность. Через две недели нужно было уезжать в Калугу. Все места съемок найдены, декорации построены. Ерголиной нет. Мила Кусакова, тогдашний художник по костюмам на нашей картине, человек большого таланта, прекрасной интуиции и культуры, тоже, как я чувствовал, переметнулась от меня в противоположный лагерь:
— На самом деле ты раздражаешься оттого, что сам не очень точно представляешь себе, чего хочешь. Дай мы с гримером без тебя приведем Таню в нужную для фильма кондицию. Потом с Калашниковым снимем пробу, тоже без тебя, после чего ты и будешь решать...
В течение трех дней Мила с гримерами сочиняла ту Таню, которая потом вошла в фильм. В какой-то момент мне позвонили и сказали, чтобы я шел в мосфильмовский садик смотреть новую старую Ерголину — Друбич. Под сиреневым кустом (на «Мосфильме» в ту пору, как бы напоминая о стремительно уходящих сроках, уже шало зацвела сирень) сидело то самое, уже заметно менее пухлое и по-прежнему славное человеческое существо, к тому же, в симпатичном венке из полевых цветов набекрень.
Соловьев С. Ничего, что я куру? СПб.: Сеанс; Амфора, 2008.