Случилось так, что «Сто дней после детства» я начинал с Сашей Княжинским, великолепным мастером, к тому же милейшим человеком, блистательно снявшим многие картины, в том числе и те, которые жизнь утвердила как великие. Ну, хотя бы того же «Сталкера». Но уже на выборе натуры с Княжинским я ощутил какие-то насторожившие меня симптомы.
Я ему, допустим, говорю: — Саша, посмотри! Ах, ах, какой прекрасный кусок пейзажа! Это же чистый Дерен! — Дерен-Дереном, а контрового света нет. Снимать тут нельзя. — Почему? — Потому что все будет плохо. — Но я именно и хочу «без контрового». Чтобы была материальность. Нужен лобовой, чтобы в картине образовалась материальность. Материальность черного, материальность зеленого...
В итоге мы снимаем пробы, которые вызывают у меня живое чувство ненависти. Нельзя сказать, что они были сняты плохо — они были сняты хорошо, но так, как я очень уж не люблю. Покажи их кому другому, они, может быть, даже привели бы того в восторг. Действительно, как бы красиво, а временами и просто великолепно! Но для меня — это тихий ужас...
К тому же Саша люто ненавидел детей — всех. Он трогательно любил животных, но сам вид любого ребенка вызывал у Саши священную ненависть. Приходя в павильон на пробу, где нас уже ждали полтора десятка детишек, он бросал им сквозь губу:
— Ну, что, павлики морозовы, отцеубийцы, сволочи? Пробоваться пришли? В павильоне возникала нехорошая атмосфера Равенсбрюка, мало способствовавшая контакту с юными актерами. Саша с нескрываемой ненавистью и омерзением снимал детишек по одному, всех подряд, причем каждого одинаково. Два дига от камеры били прямо в глаза ребенку, от чего тот не только слеп, но иногда начинал у нас на глазах и дымиться... То, что он вообще всех их дигами не пережег — большое везение. Было видно, что, будь его воля, он с удовольствием приблизил бы диги к детям еще на пол-метра, чтоб они вспыхнули у него на глазах ярким пламенем и рассыпались в пепел.
Той же священной ненавистью Княжинский ненавидел и красный цвет пионерских галстуков.
— Это говно я снимать не буду, — сразу же заявил он. — Что нам обсуждать, говно это или не говно? Мы снимаем фильм не про говно, а про пионерский лагерь. Там все так ходят. — Хорошо, — подумав, с ненавистью сказал Саша, — тогда вели покрасить галстуки в английский красный. — Это что такое? — Ты, что, не знаешь? Хорошо, я их сам покрашу. Он пошел в красилку и все двести галстуков, купленных для картины, бросил в чан с английским красным, откуда их вытащили уже коричневого цвета.
В первом варианте картины полуслепые, обожженные дигами пионеры ходили у нас в коричневых галстуках на контровом свете. Смотрелось это все нечеловечески гадостно.
Как к личности я продолжал относиться к Саше со все возрастающей любовью, но ненависть моя к нему как к оператору фильма «Сто дней после детства» увеличивалась в той же прогрессии. Через месяц съемок мы посмотрели весь отснятый материал, я почувствовал, что сердце у меня останавливается от ненависти к нему, и понял, что не хочу этой картины ни в каком виде, лучше ее закрыть и покончить с этой поганой липой раз и навсегда.
Я пошел к Николаю Александровичу Иванову, заместителю директора студии.
— Не могу больше снимать с Сашей! Мы с ним никак ни в чем не сходимся...
Соловьев С. Ничего, что я куру? СПб.: Сеанс, Амфора. 2008.