Фильм Эйзенштейна «Десять дней, которые потрясли мир» — это официальная картина о революции. Очевидно, он снят по заказу советского правительства, чтобы история тех памятных дней распространилась по городам и весям. В нем преподносится официально одобренный урок истории: Керенский был таким, Корнилов таким, а мы вот такими. Здесь шли горожане, а там на посту стояли наши. Надо сказать, что, на наш вкус, иллюстраторы кое-где слишком вольно обходились с историей. Зачем нужно было делать Керенского таким трусом? Так ли уж нужен эпизод, в котором юнкера крадут ложки? С нашей точки зрения, подобными деталями создатели картины только без надобности дискредитировали собственное детище.
«Десять дней» завершают цикл великих русских фильмов о революции. Мощь, обеспечившая столь громкую славу «Броненосцу „Потемкину“», «Матери», «Концу Санкт-Петербурга», в нем уже местами почти не ощущается. Если те картины по композиции и стилю имели основанием революционный подъем (благодаря этому отдельные кадры и складывались в единое целое), то здесь в основе отдельных сцен лежит идеология, прагматические представления российских официальных учреждений, ведающих историей. Доказательством служит, прежде всего, последовательность сцен, которая выстроена не по имманентным законам киноискусства (сохраняющим временную последовательность), а по идейным соображениям, не имеющим отношения к кинематографу. Вместо того, чтобы упразднить текст, заменив его картинками, режиссер этот текст проиллюстрировал.
К сожалению, отдельные фрагменты имеют здесь чисто формальный характер,— те, что в других картинах выражали непосредственные впечатления. В архитектуре подчеркивается ее наименее важный элемент, и тем самым ее покидает символическая сила. Памятник царю воссоздается как будто сам собой, как только к власти приходит Керенский. Каждая завитушка на Зимнем дворце служит знаком старого режима. Застывшая, сверх-отчетливая эмблематика здесь призвана символизировать пороки и добродетели. За плохими властителями неизменно возникают орлы, павлины и бюсты Наполеона, а призыв меньшевиков к примирению издевательски иллюстрируют сладкозвучные арфы. Порожденное революцией правительство триумфально въезжает в город на машине, украшенной соответствующими атрибутами, и тащит с собой трофеи.
Функция картины чисто репрезентативна: выстроен дом, расписаны стены. Застывший праздник—эти слова точно передают впечатление от фильма. Его создатели не преминули запечатлеть победителей и представителей рухнувшей власти в кадрах, больше всего напоминающих фрески. Все еще порабощенный народ живописно голодает, азиатские полки, с необычайной легкостью перешедшие на сторону революции, исполняют красивый танец, бряцая оружием. Такие детали может выдумать лишь победитель, избавившийся от малейшей тени сомнения. Некоторые сцены (без всякого умысла) напоминают давно отжившие творения буржуазных художников —натуралистов и импрессионистов. Они введены в картину словно бы с целью дать передышку зрителю, и на самом деле удовлетворяют нашу потребность в покое.
Несмотря на все эти недостатки, которые, возможно, не в последнюю очередь порождены нынешней ситуацией в России, «Октябрь», как и предыдущие картины, представляет собой могучее свидетельство духа русского народа и живого революционного сознания создателей фильма. В нем есть незабываемые моменты и взгляды. Как и прежде, неповторимо искусство разоблачения. Обстановка, в которой жили предыдущие поколения, даже не замечая ее, здесь исповедуется в своих тайнах. Кажется, будто ее впервые пристально окинули трезвым взглядом. Керенский вступает на огромную барочную лестницу — и она сама обличает себя как творение, призванное служить абсолютной власти. Однако стоит единожды осудить фасады и покои — и в них больше нельзя обитать с прежней наивностью. Так же обстоит дело с костюмами и с характерными деталями буржуазного существования, которые кино превращает в нелепый пережиток. Хотелось бы, чтобы господин Эйзенштейн со своей камерой хоть раз приехал в Западную Европу: тут он достойно пополнил бы свой оптический гербарий...
Народ тоже участвует: мы видим солдат, рабочих, матросов, в чьих лицах земное встречается с небесным. В их толпе, на их фоне, как в чистой воде, выделяются лица свергнутого высшего сословия. Никогда прежде различные социальные слои не воплощались так наглядно в образах своих представителей, как в «Октябре». К двум основным добавляется и третий тип — революционер-интеллигент: Антаров (худой, чернявый, бородатый человек) набрасывает план наступления, ведет отряды в атаку на Зимний. Во время его возбужденной жестикуляции из рукава куртки высовывается крахмальная манжета — знаменательный момент. Впечатляет и тот факт, что именно это вдохновенное существо находится в окружении простых людей, с которыми интеллигент прекрасно ладит.
Особенно удались те немногие сцены, в которых правит бал импровизация. В минуты решающего столкновения в кадр попадает дверь в зал исполнительного комитета, вернее, только ее нижняя часть. Створка дверей раскачивается туда-сюда, входят и выходят чьи-то ноги. Если в других сценах фильма предметы интерьера служат аксессуарами отжившего старого мира, то эта дверь становится провозвестником мира нового. Она — составная часть общественного устройства, в котором импровизация важнее, чем институция. Эти кадры служат достойным противовесом оцепенения традиционных сцен картины.
Frankfurter Zeitung, 1928, 5. Juni.
Кракауэр З. Октябрь // Киноведческие записки. 2002. № 58.