Творчество Твердовского-младшего, до того известного своими документальным лентами, намного противоречивее, чем реакция на него. Предыдущие его работы на самом деле были немногим документальнее «Класса коррекции» — некоторые из них он отправлял одновременно на фестивали и дока, и игрового кино. Упражняясь в имитации реальности, этот режиссер выработал рецепт, по которому сделан и его полнометражный дебют, — взять за основу острую социальную проблему, обладающую безотказным эмоциональным действием, и, используя документальную фактуру, не стесняясь в средствах, создать эффектный образ, бьющий наповал. Так и в связи с «Классом коррекции» режиссер говорит о желании привлечь общественное внимание к проблемам коррекционного образования, которые он увидел своими глазами, в действительности используя их всего лишь как фигуристый фон для выдуманной от начала до конца истории о жестокости и чуде.
Героиню-колясочницу ангельского вида, которую режиссер на полном ходу протащит через все возможные поругания и унижения и в назидание другим возведет на Голгофу, он действительно считает ни много ни мало Иисусом Христом. Такой грубый морализм, конечно, раздражает, но хуже — отсутствие желания при этом дать персонажам хоть сколько-нибудь правдоподобные мотивировки действий: влюбляются и предают здесь так же легко и спонтанно, как покупают чипсы в школьном лотке. За две недели девушка-инвалид в белых чулочках успевает всех очаровать, вселить в одноклассников стремление выбраться из коррекционного гетто, стать яблоком раздора и катализатором всеобщей ксенофобии, объектом жестокого подросткового насилия и, наконец, пасть жертвой произвола системы образования. Окей, я понимаю, к черту реализм, но зачем же тогда в каждом интервью настаивать на достоверности? В «Чучеле», которое Твердовский, конечно, смотрел и с которым сценарная основа фильма во многом пересекается, события тоже развивались стремительно и с большой долей условности, которую Быков, в отличие от него, постоянно подчеркивал. Но тем не менее там была явлена механика детской жесткости, психология травли. Твердовского такие мелочи не интересуют — только самые широкие обобщения, на службе у которых псевдодокументальная эстетика и отбойные шоковые приемы, способные пронять самого толстокожего. Публика уподобляется собаке Павлова, которой стимулируют слезные железы.
Используя узнаваемые негативные черты российской действительности, доводя их до абсурда, Твердовский создает клаустрофобическую гипертрофированную параллельную реальность, в которой не продохнуть, и остается только палками гнать идеализированного героя в предварительно вырытую яму — чтобы потом за ниточку оттуда вытянуть на кресте. Это мир без психологии, где персонажи — всего лишь функции, а их поступки — рычаги воздействия на зрителя, запускаемые в движение исключительно по авторской воле. Все докручивается здесь до предела, приправляется смачными деталями: если изнасилование, то в детсадовских колготах, если умирает одноклассник, то его траурный портрет измажут кашей из школьной столовки. Здесь отвратительны все — и дисфункциональные школьники, и издевающиеся над ними сверстники, и их ограниченные родители, и лицемеры-учителя — настоящая галерея уродов, которой позавидовал бы Тод Браунинг. Твердовский не без упоения создает свой социальный бестиарий, да и вообще, надо признать, мрачный гротеск удается ему лучше всего — фильм не лишен чернушного драйва, особенно хорош Никита Кукушкин в роли гиперактивного придурка. Все это было бы честно и не вызывало такого отторжения, если бы не претендовало на эмоциональную истинность и не эксплуатировалось бы во имя возвышенного: фильм, по мнению автора, в первую очередь — о первой любви и чистоте душевной, измазанной в грязи за гаражами. При этом романтические сцены — самое фальшивое, что в нем есть. Пока другие молодые режиссеры старательно пробиваются к правде речи и чувств, анализируя свои личные вспоминая, выискивая говорящие детали, работая с вербатимом, Твердовский рубит сплеча — вовсе отказывается от написания диалогов и в решающие моменты пускает пошлейшие сентиментальные клавишные. Актеры импровизируют, что порой и приводит к какому-то жизнеподобию, но все, что касается языка любви, предельно картонно и лживо.
Возможно, за десять лет анемичного кинематографа, который подарила нам Россия нулевых, люди настолько устали прислушиваться к тихому неразборчивому голосу русского артхауса, чтобы расслышать в нем что-то о себе, пристально в него вглядываться в надежде разглядеть подлинные черты окружающей действительности и так соскучились по лобовым приемам, простым и понятным авторским схемам и громким высказываниям, что на радостях не заметили вторичности и суррогатности той яркой псевдореальности, которую на них решили обрушить.
Есть что-то очень человеческое, даже здоровое, как аппетит у поправляющегося больного, в этом мазохистском желании прикоснуться к язвам на теле общества, в этой жажде окунуться в картинные страдания людей, исключенных из полнокровной жизни большинства. Ларс фон Триер, любимый режиссер Ивана Твердовского, на которого тот явно держит курс, успешно играл на тех же самых подсознательных влечениях и болевых точках благополучного среднего класса. Его в свое время тоже обвиняли в манипулятивной сентиментальности, но только вот Триер никогда не был столь откровенно карикатурным и снимал все же про людей, пускай они и были марионетками в его руках. Весь эффект его творчества строился на свинцовом реализме, даже когда он снимал с брехтовской условностью. И после его фильмов, даже самых пессимистичных, хотелось жить, и жить как-то иначе. После фильма Твердовского хочется только одного — схватить его за руку и прокричать: «Люди, смотрите, вас обманули!»
Артамонов. А. Синдром гиперактивности // Сеанс Guide. Главные российские фильмы 2014 года. СПб.: Сеанс, 2015.