Наталья Басина: Коллективный подвиг воздержания. Сценарист, как мог, старался унять фонтан и чисто прописать сквозное метафорическое, притчевое. В финале замялся, но пусть в него бросит камень тот, кто знает выход — по жизни. Режиссер решился поставить лошадь впереди телеги: сначала средства, необходимые и достаточные для решения задачи, и уж потом любимые европейские модели. Елена Яковлева сдержала бурный поток живинок-теплинок. Ярмольник, кажется, забыл о том, что он Ярмольник, а также продюсер картины: скинул маску, открыл растерянное лицо, без «отдельных номеров», насквозь сработал свою лучшую на сегодня роль. Все будто враз повзрослели. Вели себя, как хороший врач у постели тяжелобольного — сосредоточенно, серьезно, деловито и благородно. Немного напутали с Франкенштейном. Это имя не чудовища, а его создателя. Но по сути, кто такой Франкенштейн, определили точно: это мы. Мы все.
Лидия Маслова: Огорчает не только то, что режиссер не смог по-настоящему загореться интересом к злободневной гражданственной тематике, но в гораздо большей степени — то, что ему не удалось органично вписать в повествование символику и мифологию Франкенштейна, так и оставшегося лишь частью эффектного названия.
Олег Ковалов: Смотря фильм со столь неудачным названием, вспоминаешь не готическую повесть Мэри Шелли, а «Превращение» Франца Кафки, где «святое семейство» филистеров, вынужденное терпеть в своем доме мерзкое насекомое, после гибели этого несчастного существа вздыхает с искренним облегчением. Ничуть не повышая голоса и оставаясь в рамках вроде бы «частной» истории, Тодоровский показывает, как лицемерное и равнодушное общество предает своих детей — сначала превращает их в физических и нравственных уродов, а потом брезгливо отворачивается от них. Социальные обобщения органично вырастают здесь из «камерного материала» — этим фильм похож на польские ленты «морального беспокойства», обычно основанные на вроде бы беспристрастном изображении «семейных хроник». Самое совестливое и смелое гражданское высказывание в российском кино последних лет. Лучшая роль в кино Леонида Ярмольника, который проявил себя здесь как глубокий, внутренне наполненный драматический актер.
Максим Семеляк: На удивление недурная вариация на тему «Мыса страха» с абсолютно гениальным Гармашом и занятным Ярмольником, почему-то сильно похожим на Ника Рок-н-ролла. Ужасно, однако, раздражает некоторая расхлябанность сценария — неясно, например, с какой стати пятнадцатилетние болваны (каковыми они, по крайней мере, здесь выведены) смотрят черно-белый фильм ужасов 30-х годов Джеймса Уэйла. Где, а главное — зачем — они его взяли?
Станислав Зельвенский: Я этому фильму не верю ни на секунду. Тодоровскому, как герою Ярмольника, не хватает мужества ни признать сына (то есть, попросту говоря, встать на сторону кого-то из персонажей), ни от него отказаться (то есть осудить кого-то). Он выбирает беспроигрышное положение, он над схваткой: все виноваты, и все несчастны, пусть уж поживет, раз пришел. Этот нерешительный интеллигентский мазохизм, во-первых, нарушает главные законы кинодраматургии, во-вторых, обесценивает заявленную тут вроде бы гражданскую позицию. Вообще, закутываться в мягкое одеялко притчи (с какой-то такой абстрактной «войной», с метафорами из классики), когда на дворе вроде бы не 1980-й (вроде бы?), — не слишком изящно.
Роман Волобуев: Очень симптоматичный пример каши, заполнившей головы людей, которые пытаются совместить либеральную позицию с государственничеством. Тодоровский явно пытался что-то возразить Балабанову — а в чем именно он с ним не согласен, на полпути забыл. Хотел сделать антивоенный фильм, а сказать, какая именно война ему так не нравится, испугался. Спрятался в кусты общечеловеческих абстракций.
Юрий Гладильщиков: Странны претензии к этой картине, которые я встречал в Интернете, когда режиссеру Тодоровскому объясняют, о чем он на самом деле должен был снять картину, и ругают его за то, что снял не о том.
По-моему, «Сводный брат Франкенштейн» достоин того, чтобы понимать его адекватно — как осознанную полемику с «Братом» Алексея Балабанова, утверждавшего, что чеченская война порождает своих невидимых миру, лишних по отношению к нему и времени, но оттого не менее настоящих героев. По Тодоровскому, люди, побывавшие на войне, возвращаются Чужими, Другими — и запросто могут утянуть за собой тех, обычных и нормальных, к которым вернулись. Казус фильма — двойная ошибка в названии. Брат-пришелец является другим детям в семье не сводным, а единокровным, а Франкенштейном звали не монстра, а его создателя-ученого. Просчет фильма — в потере темпа. Как и предыдущий фильм Тодоровского «Любовник», он в какой-то момент — когда ситуация уже ясна зрителю и надо бы переходить к развязке — начинает топтаться на месте: минут двадцать.
Андрей Плахов: По существу, перед нами перелицованный сюжет «Брата». Вместе с сюжетом Тодоровский перелицовывает и идеологию. Балабанов создает на материале кавказской войны нечто вроде трагических вестернов с героем-одиночкой. У Тодоровского патриотический миф о стране, о братьях и сестрах оборачивается фарсом. Это особенно ощутимо в финале «Франкенштейна» со стрельбой, заложниками и участием ОМОНа. Гротеск в этих сценах зашкаливает далеко за границы правдоподобия, но уже слишком поздно переключать кино на жанровый режим.
Екатерина Тарханова: Война еще не кончена (как бы неважно, какая), а Тодоровский делает про нее далеко идущие выводы, хотя умеет делать только жанровое кино. Не получает ни выводов, ни законченности жанра. Фильм парадоксальным образом можно назвать правдивым лишь за то, что он абсолютно фальшив, если фальшь считать сутью сегодняшней правящей идеологии. Вне кино.
Константин Мурзенко: А вот этот фильм в школьную программу по истории кино не войдет. Слишком уж амбивалентный. Слишком.
Мария Кувшинова: Возможно, самый важный отечественный фильм последних лет — не в кинематографическом, а в социальном смысле. «Франкенштейна» предпочли не заметить — похоже, мало кто способен вслед за Валерием Тодоровским признаться себе, что упакованные в евроремонт новые российские буржуа несут полную ответственность за то, что происходит намного южнее МКАДа.
Евгения Леонова: Это подло — выбирать в качестве мальчика для битья, на наших глазах превращаемого авторами в опасного клинического дебила, человека, прошедшего войну, тем более что война у нас — занятие не добровольное.
Если речь о навязанной народу войне, снимать фильм так, чтобы симпатии зрителей оставались на стороне среды нормальных, чистых, здоровых и невоюющих, — низость. Ну хотя бы — фифти-фифти. После террористических актов придерживаться позиции «моя власть меня бережет» — все равно что носить грязные носки. И вообще: «Если у вас нет паранойи, это не значит, что за вами не следят».
Михаил Айзенберг: Эта история тождественна своему герою. Она длится, пока мы узнаем о герое что-то новое, а кончается, когда узнаем главное: степень его безумия. Но потом картина должна все же чем-то кончиться. Так она и кончается — чем-то. То есть реальное, естественное движение сюжета прекращается задолго до конца фильма. Но фильм все равно страшноватый. «Огради нас от этого». Оградить, ясное дело, нельзя.
Виктор Матизен: Интересно, что всеми отмеченная актуальность фильма связана с несколькими старыми культурными мотивами. Первый из них — мотив искусственно созданного чудовища, явлен в названии. Второй — мотив простака/юродивого, который истолковывает в пользу Семьи все, что она делает против него, и служит пробным камнем для окружащих (снимайся фильм в 1995 г., роль Павлика, конечно, сыграл бы главный «симплициссимус» российского кино Евгений Миронов). Третий — мотив «чужого», почти пришельца, который разрушает мир, в который попал. Четвертый — мотив ожившего покойника. Пятый — мотив «скелета в шкафу». Шестой — трансформированный мотив Дон Кихота, безумца и борца с несуществующей угрозой. Седьмой — связан с именем Павел, которое, помимо Савла-Павла, носили три культовых советских героя: Павлик Морозов, Павел Власов и Павел Корчагин. Единственное, что вызывает возражения — то, что к концу режиссер нарушает конвенцию психологической достоверности и переводит фильм в жанр триллера, объясняясь уже не образами, а знаками.
Авдотья Смирнова: Самая глубокая картина Валеры Тодоровского. Здесь те же мотивы, которые были заявлены еще в «Подмосковных вечерах»: мрачноватая хрупкость буржуазного мира, скелеты в шкафу. В этой серьезной и сильной работе я вижу два недостатка. Во-первых, к сожалению, не сделан финал: я имею в виду даже не выстрел за кадром, а отсутвие последнего разговора отца с сыном, который должен был бы вытянуть из драмы трагедию (в итоге не получилось и драмы). Во-вторых, Тодоровский, на мой взгляд, ошибся с выбором актрисы. Яковлева играет хорошо, ровно, крепко... но я такую Яковлеву видела-перевидела и потому вижу на экране исключительно актрису Яковлеву.
Диляра Тасбулатова: Фильм интересен головокружительной оригинальностью замысла. Кроме того, это первая и пока единственная картина, артикулирующая чувство вины и коллективной ответственности. В этом она сродни бесконечной череде американских фильмов о поствьетнамском синдроме. Второе, что отличает фильм Тодоровского — филигранная игра актерского состава: Елена Яковлева в этой роли поднимается до высот Изабель Юппер.
Дмитрий Галковский: Сюжет фильма весьма прост и нелогичен. Добротная реалистическая манера «Франкенштейна» вступает в противоречие с идеологическим коллажем сценария. Лоскуты тем связаны при помощи грубых ниток, восприятие фильма скачет. В общем лента хрестоматийного Франкенштейна и напоминает. Лицо недоделанного фильма — это обезображенный шрамами актер Даниил Спиваковский. Играет безукоризненно. Скупо, точно, одной половиной лица. В фильме есть нерв, скачущий ритм недосказанности, дешевой политической демагогии, конъюнктуры, даже элементарной бедности (малобюджетности). Каша, а интересно. Мне кажется, автору фильма удалось передать «франкенштейновщину» эпохи. Одноглазый инвалид «Павлик» до странности напоминает Путина, однако мощный посыл виктороерофеевской «Жизни с идиотом № 2» расплывается в сюжетное ничто. Имитируемая режиссером пропагандистская нота якобы всеобщего уважения к «призывникам, исполнившим долг перед родиной», нейтрализуется столь же скомканной и столь же фальшивой темой «послевоенного синдрома», а также неизбежного в современной России «фашизма». Явно из благих побуждений режиссер берется и за то, и за это, ничто не доводит до конца, всего боится, хочет угодить всем, но его беспомощность передает беспомощную калейдоскопичность России начала XXI века. Реальность вертит пластмассовый цилиндр, стекляшки фактов слагаются в эфемерные идеологические узоры. Все снова и снова, с пугающей легкостью и каждый раз понарошку. Два актера 1970–1980-х (Ярмольник и Яковлева) сыграли типичную обывательскую семью. Стареющие интеллигенты постоянно хотят уйти с нечеловечески кривой крыши, куда их заманивает герой-маньяк. Режиссер неумело подводит Ярмольника под идеологически расстрельную статью сыноубийцы. Не получается — закручиваемая спираль ужастика превращается в ноль.
Талантливый фильм, прекрасно передающий бездарную межеумочность нашей эпохи. Вольно или невольно это получилось у творческого коллектива — пусть каждый решит для себя сам. Мне кажется, что невольно.
Юрий Богомолов: Шкафы российской истории набиты скелетами. Один из последних — скелет одноглазого сентиментального юноши, прозванного Франкенштейном. С ним нам теперь жить если не под одной крышей, то в душе. Потому и кажется, что новый фильм Валерия Тодоровского — это больше, чем хорошо сделанный фильм, это еще и верно поставленный диагноз.
Антон Мазуров: Очевидно перехваленная картина, неглубокая и простенькая (особенно в сравнении с авторскими амбициями и заявленной темой). Впрочем, как и предыдущие произведения младшего Тодоровского, так стремящегося всегда быть умным, но не способного до сих пор по настоящему «поднять» ни серьезную, ни актуальную тему.
Михаил Трофименков: Фильм — наглядное пособие: насколько далеко, вернее, насколько недалеко, хватает смелости у честной российской интеллигенции зайти в разговоре о войне, о которой надо вопить ежедневно и ежечасно. Смелости этой на несколько порядков меньше, чем у «шестидесятников», хотя Шепитько или Смирнов снимали о давно закончившейся и, безусловно, священной войне. У героев «Крыльев» или «Белорусского вокзала» и глаза были на месте, и мозги, и детей они танками не давили, но ужас возвращения с войны «мертвецов в отпуске» был в этих фильмах во сто крат невыносимее, чем в невыносимо театральных конструкциях «Франкенштейна».
Тимур Кибиров: Если один из героев фильма — настоящий сумасшедший, то дикие и ничем не объяснимые поступки других, вроде бы вполне вменяемых персонажей вызывают недоумение — к концу просмотра переходящее в раздражение и усталость. Никого из них не жалко, потому что жалеть можно только живых людей, а не плохо придуманные схемы.
Татьяна Толстая: Исключительно хороший, тонкий фильм. Сценарий отличный: не только в целом, но и пофразно. Забытое ощущение: интересно, «что он/она сейчас скажет, и как скажет», язык очень точный. Ни хорошая такая, приличная московская буржуазная семья, ни их круг, ни общество не хотят отвечать за мальчиков, которых сами же каждый год посылают учиться убивать, — во имя нашей же безопасности, чего же еще ради. Ты воин, сынок, гордись. Ты весь в крови, урод, не подходи к нам. Старший сын — отличник этой учебы, житель мира теней, доведший до абсурда естественную архаическую логику любого общества: свои — хорошо, чужие — плохо. Своих защищай до последнего, чужих убивай, пока они не убили тебя. Защитник, обезумевший в своей защите, подобно японскому часовому, двадцать, что ли, лет после окончания войны простоявшему на защите вверенного ему склада — потому что забыли объявить ему приказ императора о том, что война кончилась. У нас она тоже кончилась — местами. И в эти места калек не пускают.
Игорь Манцов: Поделили правду жизни между Отцом, Безумным сыном и Приличным сыном. В результате уравниловки каждый из трех кандидатов в протагонисты оказался сволочью. Это нелепое кино отлично иллюстрирует стиль мышления постсоветских либералов: на словах посочувствовать всем и каждому, но последнюю правду и социальный капитал все-таки оставить себе. Именно так авторы и поступают. Не то существенно, что с кавказской войны прибыл одноглазый бандит, а то, например, что он — старинный папкин грешок. Или что младший брат ревнует Отца и боится одноглазого. Или что чужой угрожает семье и т. д. Короче, некоторый художественный смысл имеет лишь вот этот свальный грех архетипов. В частности, вспоминаются «Роковое влечение» Лайна и «К востоку от рая» Казана. Наша долгая страшная война ни при чем, повод для спекуляций. Способ замаскировать профессиональную несостоятельность актуальностью.
Дмитрий Быков: Валерия Тодоровского всегда подводит ум. Говорят, он режиссеру не нужен. «Мой сводный брат Франкенштейн» — исключительно умное кино, и за этот счет оно сильно проигрывает в изобразительной силе, эмоциональности, темпераменте... Но как зеркало нашего анемичного времени оно опять-таки бесценно — как бесценны для историка все полуудачи (настоящие удачи ценны только для искусства, о времени они сообщают гораздо меньше, чем о своем создателе).
Сценарии Геннадия Островского всегда легко пересказывать. Иногда думаешь: «Вот бы это снять!» — а когда снимают, вылезают и умозрительность, и плоскость. На уровне фабулы, реплик, деталей — множество попаданий в нерв; не хватает отваги на какое-то последнее приближение к материалу. Но приблизиться к нему по-настоящему — значит нарушить слишком многие конвенции, а Тодоровский всегда снимает кино конвенциональное. Чтобы и вовремя, и в тему, и в Европе понравилось, и самому не стыдно. В хорошем кино какое-то одно из этих условий всегда не соблюдается.
Но и за то, что есть, — огромное спасибо. Точная картина. Объема всей этой истории придал Ярмольник, и настоящим героем оказался он: в его тихом интеллигенте, рохле, подкаблучнике — сидит настоящий цинизм, и этот цинизм может заменить ему силу. Тогда как главный герой, Паша, сыгранный Спиваковским, — прежде всего беспомощен, и это тоже очень симптоматично. Несколько реплик экстра-класса (лучшая — придуманная опять же Ярмольником: «Да зачем вам эти железобетонные перекрытия? Все сгорят — и вы сгорите...»). Поймано ощущение усталого омерзения к себе и людям, усталого страха перед будущим, усталой готовности к предательству.
Есть смутное подозрение, что выразить все это можно было сильнее, но Тодоровскому мешает такт. Если он когда-нибудь разозлится по-настоящему, снимет великое кино.
Дмитрий Савельев: Валерий Тодоровский имеет замечательную смелость — в отличие от попрятавшихся по ретро-окопам коллег — говорить про сегодняшнее и очень больное, но его речевой режиссерский аппарат, в своем роде качественно разработанный и умелый, не для для такого говорения. Тодоровский умен и понимает, что про это как про чужое — нельзя, надо как про свое, но как про свое — не получается.
Екатерина Андреева: «Мой сводный брат Франкенштейн» слабо связан с Мэри Шелли и гораздо теснее — с фильмом С. А. Герасимова «Дочки-матери». Теперь об этом произведении брежневизма почти никто не помнит. И там и здесь сталкиваются так называемые столичные интеллигенты и так называемый представитель «всего народа». Зритель, что в 1970-е, что теперь, не скажет сразу, какая из сторон неприятнее. Стыдно за все: и за героев, и за себя, и за режиссера, который мог бы не превращать «Франкенштейна» в рядового персонажа из комикса-страшилки «сами мы не местные», а сделать по-настоящему страшно, как есть на самом деле.
Алексей Герман: Сначала «Франкенштейн» меня попросту возмутил. Потом я стал раздумывать и решил, что я неправ. Люди поставили перед собой очень благородную задачу. Мы ведь очень любим говорить: Россия — страна богоизбранная, русские — народ-богоносец. Почему? Турки вот — не богоносцы, индусы — не богоносцы, финны тоже, а мы почему-то богоносцы. Вот авторы и показали, кто мы есть на самом деле. А все-таки вопросы остаются. Вот отец везет больного сына и оставляет его почему-то в каком-то поле, вдалеке от больниц, вокзалов и аэропортов. Просто выбрасывает из машины и уезжает. Да как же не показать лицо этого человека, который только что совершил подобное?! А затем эта чудесная семья, папа, мама, сын и дочка присутствуют при том, как больного мальчика, их сына и брата, расстреливают представители правоохранительных органов. В то время, как они все спаслись... Я не против, что они спаслись, но покажите мне их глаза! Если ты берешься про ЭТО снимать кино, нельзя уходить на общий план!
Сеансу отвечают: «Мой сводный брат Франкенштейн» // Сеанс. 2005. № 21–22.