...Итак, лето 1926 года. Все шло тем летом как будто недурно. Театр [Мейерхольда] гастролировал: Киев, Харьков, Ростов, Одесса... И вот в Одессе, именно в Одессе, всегда любопытной до нового, произошла катастрофа: никаких, решительно никаких сборов! Во-первых, попался нам именно в Одессе очень неловкий администратор, а во-вторых, одновременно с нами припорхнула на гастроли группа ленинградского балета, и одесситы явно изменили «конструкциям» Мейерхольда, отдав все свои симпатии воздушным сильфидам из Ленинграда. Мы, как говорится, сели на мель! Мейерхольд собрал труппу и предложил подумать, что делать дальше? (К тому времени не осталось денег даже на то, чтобы вывезти труппу в Москву.) ‹…›
Наконец, Мастер, почти все время молчавший, сказал:
— Эврика! Нашел! У нас в Москве, в театре, есть киноаппарат (конечно, имел он в виду проекционный). Откроем срочно в помещении театра кинематограф, соберем нужную сумму и вывезем труппу в Москву! Поеду я, — заявил Мейерхольд и покосился в мою сторону, — и он! — ткнул он пальцем в меня. — Будет играть на рояле под экран! ‹…›
Но вот зимой 1926 года на экран вышел «Броненосец «Потемкин». Помню, как красный флаг буквально смыл меня со стула. Сидеть было невозможно. Музыку революции, мощные струи подлинно симфонического звучания принесла эта картина в мировой кинематограф, и когда медленно прошел сквозь экран нос победоносного корабля, я встал с ощущением, что впервые кинематограф может стать для меня такой же необходимостью, как музыка.
Картина прошла на московских экранах достаточно хорошо.
Но, конечно, обычная для того времени неповоротливость прокатчиков в то лето дала себя знать! «Багдадский вор» захлестывал экраны. К тому же «Багдадский вор» — Дуглас Фербенкс самолично прибыл в Москву, да еще вместе с Мэри Пикфорд.
Америка и Европа были покорены в эти дни победным шествием по экранам «Броненосца», ставшего отныне синонимом того нового, что принесла Советская страна в искусство. Об этом писали во всех газетах. Поднималась вторая волна интереса к «Потемкину». И волна огромная. Вот этого-то и не учли прокатчики. Но это «учел» Мейерхольд.
Когда мы снова втроем пришли в прокатную контору и Мейерхольд объявил о своем намерении «взять «Броненосца», на него глядели, как на малоопасного чудака.
«Всеволод Эмильевич, — урезонивали его, — дело-то гиблое! Уж поверьте нам. Сейчас, летом, революционная картина, да еще при такой конкуренции...». Однако как ни пытались прокатчики «спасти» Мейерхольда, он стоял на своем и к тому же в заключение сделал такой полководческий жест: «Берем,— упрямо сказал он,— и берем монопольно! На неделю!»
Монопольно — это означало, кажется, в те времена, что мы будем платить еще больший процент за прокат картины.
Однако монопольно, так монопольно! Мы сожгли за собой все мосты!
Прокатчики ухмылялись — шаг действительно был рискованный! Впрочем, мы рисковали не многим: полную сумму приходилось платить только киномеханику. ‹…›
К «Потемкину» я подходил c трепетом. Нельзя же, думалось мне, отделаться здесь обычным набором кое-как подстроенной музыкальной дребедени. И я попросил Мейерхольда отложить нашу «премьеру» на два дня.
Механик прокрутил для меня несколько раз картину. Я стал думать, каким же музыкальным движением можно не нарушить той музыки, которая слышалась мне в ритмическом складе самой картины. Ясно было, что она требует симфонического звучания, но в моем распоряжении был лишь рояль. Встала задача найти в фортепианной литературе нечто закономерно необходимое.
Я промучился две ночи и, наконец, проиграв одну из фуг Баха под мощный ход машин последней части «Потемкина», был поражен неожиданно возникшим ритмическим соединением. Тогда я стал располагать фуги «Воль-темперирте клавира» под целый ряд кусков картины. Соединение получалось грандиозное.
Великий математик Бах с его железной закономерностью построений, казалось, перекликался с математикой построения картины. У меня было почти явственное ощущение растущих архитектурных форм! Так сложилась вся картина рядом с фугами Баха. Лишь для последней части я не выдержал и взял «Чаконну» Баха в переработке Бузони.
Интересно, что «Чаконна» от первых своих тактов до заключительных мощных аккордов укладывалась в эту последнюю часть картины. Ритмически она всюду перекликалась с монтажным ходом части. Это, конечно, случайность, но указывающая на то, что ритмика этой части закономерна, как музыка. Так неожиданно для меня самого Бах сцементировал звуком эту еще не звуковую картину. К первому сеансу я готовился, как к концерту. Знакомый настройщик на честное слово настроил в долг «Бехштейн». Это стоило мне порядочных унижений. Клавиши я сам протер тряпочкой, смоченной спиртом. И, наконец, после долгих колебаний я облачился в ненавистный мне смокинг. Хотелось чувствовать себя как можно торжественнее. Желание это было вполне бескорыстным.
В театр я забрался за час до сеанса, чтобы размять пальцы. Но только я залез в дебри упражнении, как меня сорвал со стула кассир. Задыхаясь, тащил он меня на улицу. Там мне открылось действительно импозантное зрелище
Очередь за билетами тянулась вдоль всего здания театра и загибалась далеко по Тверской. К подъезду театра ежеминутно подкатывали автомобили. Съезжались иностранцы, живущие в Москве или оказавшиеся в эти дни случайно гостями Москвы.
И вот пошли первые кадры картины. Волновался я так, как волновался на ответственейших концертных выступлениях. Зазвучал прелюд к Восьмой фуге. Дальше — сама фуга. Зал сидел притихший и внимательный, как никогда. Чем дальше двигала картина тяжелыми своими массивами, тем чаще и чаще поднимались из зала всплески аплодисментов. Красный флаг вызвал бурю оваций. Что-то по-немецки кричали немцы, сидевшие в задних рядах. Кто-то запел по-французски «Интернационал». И все это причудливо и, как мне кажется и по сию пору, закономерно переплеталось с ходом очередной фуги. Контрапункт получался величественный. Пожалуй, я редко играл с таким подъемом, как в этот раз...
Наконец, последняя часть — «Чаконна». Последние кадры картины, и обвал аккордов. Весь зал стоя аплодирует. Я понимаю, что аплодируют не мне, но чувство полного удовлетворения охватывает и меня. Второй и третий сеансы идут примерно так же, как и первый.
И так всю неделю нашей «монополии»! Думаю, что и прокатчики кое-что поняли.
В первый же день этой недели я получил от коменданта-кассира рубль. Я весь его «съел» в каком-то ночью работавшем кафе. К концу недели я получал уже по пятерке за вечер, а торжествующий Мейерхольд перевел в Одессу достаточную сумму, чтобы выручить из одесского плена всю труппу. Кстати, к концу гастролей сборы нежданно повысились и там: видимо, ленинградские сильфиды упорхнули в другой город! Я же нанял вместо себя профессионального тапера (мы продлили нашу «монополию» еще на неделю!), и теперь Бах уже расстался с Эйзенштейном навсегда!
А для меня... ну что ж, для меня первым опытом звучащего кинематографа так и остался навсегда беззвучный, «немой» фильм Сергея Эйзенштейна — фильм «Броненосец «Потемкин».
Арнштам Л. Иоганн Бах и «Броненосец „Потёмкин“» // Музыка героического. М.: Искусство, 1977.