Реве та стогне Днiпр широкий,
Сердитий вiтер завива,
Додолу вербы гне високi,
Горами хвилю пiдiйма.
Я на палубе парохода «Некрасов». Чарующий мир плывет передо мной: синие воды, белые пески, белые хаты на зеленых высоких холмах. Проплывает Канев...
Вот и могила Шевченко. Величаво реет над рекой Тарасова гора.
I блiдий мicяць на ту пору
3-за хмари де-де виглядав,
Неначе човен в синiм мopi...
Песня начинается сразу, с первого метра титров этого фильма. Ее поет сильный хор на «Некрасове». Песня ширится, растет, разливается на вечерних просторах Днепра.
Птицы летят надо мною, волнуют меня. С детских лет меня волнуют птицы, летящие в вечернем небе.
Ко мне подходит человек средних лет. Кто он — учитель, инженер, садовод — я не знаю. Но есть в нем что-то близкое и родное. Мы оба с ним когда-то в раннем детстве бродили босиком по нетронутым пляжам этой великой реки нашего народа, оба пили ее мягкую воду. Он счастлив оттого, что я плыву по родной реке, а я счастлив, что он плывет по ней, и эти девушки и мальчики, и две пары мо¬лодоженов с первыми грудными детьми, и речники красивые, и задумчивые колхозники. Он тихо спрашивает меня:
— Это вы?
Я говорю: — Да.
Он пожимает мне руку и целует в плечо.
— Благодарю вас. Я подумал — это, наверно, вы. О чем вы думали сейчас?
— Пожалуй, ни о чем, — отвечаю я ему. — То есть обо всем.
— Вы думали о доме?
— Я думал о жизни. Я весь во власти чувства. Я думаю: как прекрасен мир и как прекрасна жизнь. И почему так редко люди чувствуют это!
— Да. Это река думы навевает. Я тоже, когда плыву, всегда в ее власти... Как плещется вода... Вы едете...
— Домой хочу. В село, где я родился. А вы?
— Тоже... Плыву, как во сне.
За кормою — челн уносится в темно-синюю сверкающую даль, Задумчивый рыбалка, звезды в небе и воде, серебряный берег несется, несется...
Я спускаюсь в шлюзы запорожской плотины. «Некрасов» в камере шлюза. Из воды подымается медленно в гору мокрая громада бетона. На бетонной струящейся стене читаю знака времени: какие-то надписи, даты, слово «гвардия», слово «Литва», имена... На бетоне следы опалубок, взрывов — все в зеленой патине, струящейся воде.
Я переношусь мыслью в двадцать третье столетие, и тогда шлюзовая камера сразу начинает казаться мне старинной. Я вижу на мокром, еще более позеленевшем бетоне высеченные имена и фамилии каменщиков, плотников, бетонщиков — весь многотысячный персонифицированный коллектив строителей эпохи начала великих работ.
С высокой башни шлюзовой камеры несется по радио Четвертая симфония Бетховена. «Некрасов» опускается все ниже и ниже. Мокрые струящиеся стены поднялись на громадную высоту. Народ на палубе, как зачарованный. Все смотрят вверх. Солнце заходит кроваво-красное. И в небе такое торжество, багряные лучи так освещают воздушную пыль и далекие стратосферические облака, что даже дети притихли и хор умолк на верхней палубе «Некрасова».
Раскрываются последние ворота шлюза — передо мной Хортица и величавый полукруг плотины Днепрогэса.
Шандоры подняты. Сорок восемь могучих струй слились в один пенящийся гигантский водопад и низвергаются впустую, вдохновляя неразумных поэтов и радуя детей.
Нет. Это мимолетный обман воображения. Водопад шумит здесь попусту лишь весною, в паводок. Сейчас суха плотина и мертва. Днепр обмелел. На широких днепровских плавнях сотни рабочих рубят, пилят, корчуют, тянут тягачами столетние вербы, осокори, тополя — готовится дно будущего моря.
Степь изнывает без воды. Нет дождя уже пятнадцать месяцев.
Семьсот тысяч одних только многосотлетних деревьев уже порублено на низких днепровских островах.
На верхней палубе «Некрасова» пара — совсем молодая. Но у них уже трое детей — одно у него на руках, двое на узлах, а мать, склонившись к плечу мужа, спит.
Рядом три девушки из новых местных пассажиров. Я с ними разговариваю:
— Скажите мне, вот вы работаете здесь...
— Да. Мы готовим дно моря, — легкий жест в сторону широкой поймы. — Чистим его от деревьев и пней.
— А я штукатурщица. В Новой Каховке. Штукатурю дома.
— Что вы говорите?
__ Да. Вы не смотрите, что я маленькая. Я была уже бригадиром хлопковых полей. И вот ушла...
— А дома?
— Мать и две сестры...
— Отец?
— Убит на войне.
— Мой тоже.
— А что с вашей подругой?
— С Валей?
— Почему у нее слезы? Валя, почему у вас слезы на глазах?.. Она плачет.
— Она плачет, потому что ей тяжело и она страдает.
— ...Он был вашим мужем, Валя? Да?
— Да. Не знаю, как назвать теперь... Какой эгоист!..
— У вас ребенок?
— Ось.
— Мальчик?
— Да.
— Как зовут?
— Валерик... Он тоже был Валерик.
— Прелестное дитя.
— Правда? (Улыбка матери.) Какое слово найти для него, самое...
— Обыкновенный негодяй. Подлый трус и беглец...
— Он к вам вернется, Валя. Он обязательно придет.
— Ни за что. Никогда. Я сама воспитаю Валерика... Моего сына. Я не так воспитаю его... О, как я презираю этого человека!
— А кто он, простите?
— Студент гидротехнического. Мастер... Красавец... Мизерная душа!
— Я никогда не выйду замуж, — с грустной доверчивостью говорит мне труженица моря. У нее очень миловидное лицо, красивая шея и плечи. Но она крупная девушка, похожая на античную кариатиду, и это ее, по-видимому, стесняет. Я допускаю, что она завидует миниатюрности своей подруги, изящной штукатурщицы Олеси.
— Почему вы не выйдете замуж? Ужель никто не предлагал вам руки и сердца? — спрашиваю я, испытывая неловкость от старомодности подвернувшихся двух последних слов.
— Нет, предлагали. Но попадались все очень грубые или некрасивые. Один, правда, был очень хороший, просил моей как вы сказали, руки и сердца, но я не согласилась.
— Не понравился...
— Нос. Какой-то весь пошел набок. На войне, говорит, близко снаряд пролетел. Ну, скажите... Я так проплакала всю ночь над рекой... должна ли я всю жизнь смотреть на такой нос и так близко? Нет, нет...
— Это неправильно и глупо... — протестует Олеся и вопросительно глядит на меня. — Вы, очевидно, профессор?
— Да, в этом роде.
— Я никогда не скажу так на собрании с трибуны, потому что это было бы позорным, но вам я признаюсь, раз уже вы интересуетесь, чего бы мы лично хотели. Я прежде всего ужасно бы хотела выйти замуж, то есть, чтобы у меня был муж, да. Я не думаю, чтоб он был непременно красивым или знаменитым. Не это может меня радовать в нем. Я бы хотела лишь одного — чтоб у него была хорошая душа. Чтоб эта душа у него была нежная и добрая. Чтоб он любил меня и был со мной ласков, чтоб он заботился обо мне и чтоб у нас рождались хорошие дети.
Потом, с улыбкой немного лукавой взглянув на подругу, она говорит мне: — За что любишь человека? За что-то ведь неизвестное, правда?
В глазах девушки светятся искры нерастраченной нежности. Она вся переполнена желанием радости и вся раскрыта для счастья в лучших своих надеждах и предчувствиях. И вместе с тем в ее словах и в какой-то глубоко припрятанной части подтекста я чувствую нотки опасения и тревоги и, может быть, страха, что даже среди лучших сверстников ее не везде уживается та нежность, которой ждет ее девическое сердце. У Вали снова навернулись слезы.
Молодая мать проснулась у плеча мужа — ребенок начал ворочаться и тихо выражать недовольство.
— Ой... Ну покачай его немножко, покачай. Я посплю. Какой мне сон приснился... Лечу, лечу...
— Где ты летишь?.. Странная женщина: стоит ей заснуть —сразу начинает летать.
—. Откуда едете? Куда?
— В Каховку, с Волго-Дона. Вообще-то мы из Россоши. Работаю бульдозеристом.
— Как работа?
Довженко А. Поэма о море // Довженко А. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 3. М.: Искусство, 1968.