Елена Фанайлова: Операторский взгляд никогда не поднимается выше человеческого, а человек этот никогда не смотрит в небо, только по сторонам и под ноги, у него работа, связанная с осязанием, он вор-карманник. Дешевые привокзальные и рыночные кафе, бедноватые квартиры, машины марки «Жигули», морг, подворотни, осень, бедность, провалы памяти, полный разрыв с реальностью, мелочная мутная московская метафизика повседневности, серые слои полуреальности, неожиданный финал в духе Кортасара. Персонаж, лицо которого перекошено недугом времени. Лучшее кино о реальности здесь-и-сейчас.

Борис Хлебников: Для меня самое важное в «Шультесе», наверно, даже не история, а очень точный диагноз, который фильм ставит современной Москве. Москва на экране превращена в то, что все мы привыкли видеть в каких-то фантастических фильмах типа «Бегущего по лезвию». Это холодный, страшный и бесчеловечный мир, в котором жить нельзя. Это настолько точно, что в нашем обиходе появилось новое словцо -«у меня сегодня случился шультес» или «какой-то сегодня полный шультес». Ощущением этого «полного шультеса», безусловно, в полной мере можно насладиться в современной Москве.

Марина Разбежкина: Очень важное для меня кино. Абсолютно свободное высказывание, безо всякой натуги. Главное — Шультес, герой, — не перед пространством, а в пространстве, проделай операцию, вырви его из пейзажа, останется дыра. Взаимодействие человека с пространством в русском кино замазано, непрояснено. Или герой случаен, или пространство не то, для другого предназначенное. Здесь палец не просунешь. Эти дворы, улочки, забегаловки и даже метро можно стащить с героя разве что с кожей. Вот! Он одет в пространство. Это важное слияние. Стирание примет, утопленных или умерших в пейзаже. Шультеса нет. Есть пространство с отпечатком его лица и рук. Сразу напрашивается аллюзией плащаница, но лишь как предмет, с которого стерты все символические смыслы. Просто покрывало. Хайдеггер был бы счастлив.

Сергей Лозница: «Извините, а вы не знаете?» — «Нет, не знаю». Хороший диалог. Ни о чем и обо всем. Мертвый город, безразличные люди. Даже не люди — тени людей. Не камень, но бетон — серого цвета, мутный и гладкий. Не разговор, а ровный зуммер — смерть в телефонной трубке. И «укол милосердия». Малые размеры и отменная острота лезвия позволяли ему относительно легко проникать сквозь сочленения рыцарских доспехов или чешуйки панциря, тем самым прекращая мучения раненого умирающего воина. «Извините, а вы не знаете?» — «Нет, не знаю. И знать не хочу».

Юрий Гладильщиков: «Шультес» кажется не художественным, а документальным фильмом. Даже звук в нем не просто живой, а «грязный», такой, какой слышишь в действительности, когда переспрашиваешь: «Что-что?». Некоторых это раздражает, как раздражает и обманчивая простота картины. Простое кино, как я понимаю с годами, подвластно лишь режиссерам, истинно владеющим профессией, страшно в нее вложившимся.

Игорь Манцов: Поначалу восторги: фонограмма предъявляет низкочастотный «гул бытия», изображение — фигуру так называемого «знатока улицы». Потом осознаешь полную зависимость автора от западных образцов (бр. Дарденн, др.), испытываешь тяжелое разочарование. Поскольку путь пройден не самостоятельно, автор не знает пункта назначения, закономерно не понимает, чем и как заканчивать. В результате к высокому реализму принудительно подклеивается огрызок в духе реализма магического (герой видит свое будущее), в стиле «цыганщина» (ножичек, подворотня). Общее впечатление ровно такое же, как от «Свободного плавания»: автор чрезвычайно одарен, но предельно несамостоятелен.

Сергей Соловьев: Поражает абсолютная неэффектность происходящего на экране: Бакурадзе отказывается обращаться с кино как с каким-то таким ящиком для забав, к чему нас в последнее время приучают все больше и больше. За тем, что в этом фильме сказано и сделано, стоит настоящая, мужественная и исключительно сердечная правда о времени, в котором мы живем. Из «Шультеса» черпаешь знание о себе, а оказывать такое воздействие способно только настоящее искусство.

Авдотья Смирнова: «Шультес» меня поразил. Считаю, в лице Бакурадзе наше кино обрело большого, оригинального, исключительно точного художника. Бакурадзе знает, что он хочет сказать, и знает, как сделать так, чтобы высказывание состоялось. То, что многие коллеги по цеху не понимают этой картины, для меня тревожный симптом. Это значит, что они не осознают лицо русского кино сегодня.

«Сеансу» отвечают // Сеанс. 2009. № 37–38.