В последние годы к Довженко все чаще приходили мысли о спасении в литературе. «Основная цель моей жизни теперь — не кинематография, — записывал он 7 ноября 1945 года, — у меня уже нет физических сил для нее. Я создал ничтожно малое число кинофильмов, убил на это весь цвет своей жизни, — не по своей вине. Я жертва варварских условий труда. Вот почему, спохватившись только сейчас и думая о напрасной трате времени и сил в кино, не к кинопленке, коварной целлюлозе, обращаю сейчас свой духовный взор. Я хотел бы умереть после того, как напишу одну книжку про украинский народ».
Довженко всегда писал сам сценарии для своих картин (единичные исключения в начале его работы в кино — не в счет). Посвятив свою жизнь искусству кино и внеся в него оригинальный вклад, по значению своему идущий сразу же вслед за первооткрывательским подвигом Сергея Эйзенштейна, Довженко страдал от технических и организационных условий фабричного воспроизводства своих творческих замыслов, от «коварства» кинопленки. После чтения сценария «Жизнь в цвету» («Мичурин») в Союзе писателей в начале 1946 года, которое вызвало овацию, Довженко записывает в дневнике: «Я видел перед собой людей, радующихся моему произведению и моей трудоспособности. Радующихся, что я не погиб от удара грубого и жестокого кулака, не стал духовным калекой, хамом и лакеем, не впал в отчаяние и не проклял мир.
‹…› Конечно, те записи в своем дневнике, которые делает художник, даже если предположить, что делаются они только для себя и являются абсолютно истинными, не всегда следует принимать как абсолютную истину. Многое ведь зависит от временного, преходящего настроения. Однако спасение от «коварства целлюлозы» в неподкупной верности языка художественной литературы — не случайное или временное настроение в записях Довженко. Это концепция творческого пути художника.
‹…› Довженко не мог бы стать тем писателем, которого мы знаем, если бы не было кино, а в то же время кино не дало ему полностью развернуться как писателю. В античной мифологии музы считались сестрами, что должно было подчеркнуть родственность между собой всех искусств. Искусство кино, конечно, тоже состоит в этом родстве, в особенности с литературой. ‹…›
[В] литературном наследии [Довженко] рядом с литературными сценариями, которые ему самому не довелось поставить, существуют и такие, которые он сам списал со своих собственных картин, вернув их, таким образом, из кино в литературу. Стихотворение, ставшее песней и раскрывающееся более полно в своей красоте благодаря мелодии, все же продолжает свою жизнь в качестве лирического стихотворения и именно в этом качестве сохраняет особую прелесть. Так живут в литературе сценарии Довженко. Эти драматические кинопоэмы ведут свое происхождение от искусства кино и устремлены к нему.
Могут сказать, что эти произведения остались незавершенными, что они представляют собой варианты и в какой-то мере проекты того, что носилось перед внутренним взором художника и что должно было получить воплощение на экране. Возможно, что это и так. Но в литературном наследии Довженко его авторское чувство получило гораздо более полное удовлетворение, чем в созданных им кинокартинах. Автор радовался, закончив свое писание, — в ожидании и в надежде еще большей радости в дальнейшем. Ведь сценарий должен стать картиной. «Я творил, что хотел, что думал. Я в самом деле был свободным художником в своем искусстве», — записывает Довженко. Мне думается, что он имел в виду прежде всего стадию работы над сценарием. ‹…›
Творчество Довженко — современный богатырский эпос. Довженко писал о народе и о себе. Народ был для него такой же стихией, как и земля, ка которой он родился, как природа с ее вечной сменой рождения и смерти. Сын неграмотного украинского хлебороба, интеллигент в первом поколении, он прославил высокую интеллигентность как одно из качеств народа, борющегося за победу социализма во всем мире. В его картинах, сценариях и рассказах сильнее всего образы самородных мыслителей и ярых работников. Вот такие целеустремленные натуры, неожиданные, не сразу разгадываемые, восхищают художника и увлекают его на всем творческом пути. От одного созданного им образа к другому Довженко ведет свой монолог о народе. Это и внутренний монолог автора. ‹…›
«Земля», созданная в 1929–1930 гг., то есть в самые первые годы перехода к колхозному строю, стала программой в творчестве Довженко. Василь — борец за новое — не отвлеченный, не абстрактный новый человек. Он черпает силу для борьбы за будущее не только в идеалах нового, небывалого, но и в традициях, в исполненных поэтической красоты мечтах и обычаях вековечного строя народной жизни.
‹…› Довженко называют романтиком, конечно революционным романтиком. Слово «романтик» влечет за собой как своего рода синоним другое слово — «мечтатель».
‹…› В дневниковой записи от 12 сентября 1954 года — в день своего шестидесятилетия — Довженко отмечал: «...И жаль, что я так мало сделал; порой недоставало позитивного стимула, а негативные никогда не вдохновляли меня ни на что».
‹…› Любовь к национальной традиции сочеталась у Довженко с «рафинированностью», с острым интересом к явлениям современного западного искусства. В его дневнике мы не раз встречаем восхищенное упоминание о керамических работах Пикассо. Традиция помогает ему осмыслить новое в искусстве и в жизни. Свою пьесу о делах одного из первых колхозов на Украине вблизи Запорожья в 1930–1932 годах он называет «Потомки запорожцев». ‹…› Революционный романтик в прошлом видит проекцию будущего. «Настоящее всегда на дороге из прошлого в будущее», — утверждает Довженко. Чувство связи времен ни на один миг не покидает художника. И поэтому с такой горячностью отстаивает Довженко свое право на всю историю: «Почему же я должен пренебрегать всем прошлым? Не для того же, чтоб научить внуков пренебрегать когда-то дорогим и святым моим настоящим, которое станет для них тоже прошлым, когда-то, в великую эпоху коммунизма». Поэтому так естественны, почвенны, реалистичны народные характеры богатырского эпоса современности у Довженко, так насыщены Национальным украинским юмором, не дающим оторваться от сегодняшней реальности, помогающей освоить будущее как «простое, делаемое дело». ‹…›
По-видимому, в тот самый период, когда Довженко уже полностью отдался «Поэме о море» — своему последнему сценарию о завтрашнем изобильном дне родины, когда он задумывал фильм «В глубинах Космоса» — о человеке второй половины XX века, вырвавшемся из замкнутой сферы солнечной галактики, он заканчивал повесть о прошлом, автобиографическую повесть о детстве. «Зачарованная Десна» — так поэтически назвал он свое произведение о ранних впечатлениях бытия, о волшебстве давно ушедшего мира. И параллельно мысль Довженко уносится в «волшебные края» неизведанного будущего, неизведанного, но, как мы теперь знаем, столь близкого к осуществлению: «Если допустить самое увлекательное, — пишет Довженко в своей заявке на фильм о космосе, — что наши герои фиксируют свое окружение и люди на Земле все это видят, — какой создается простор для мыслей! Какими жалкими и уродливыми знаками отсталости покажутся тогда еще раз колониальная политика земных империалистов, всевозможные виды и запахи разных национализмов, войн, блокад! Как раздвинется человеческий мир, все вырастет на тысячу голов, все сознание подымется на сверкающую высоту!.. Не постучится ли в каждое сознание тогда вселенское гармоническое нескончаемое единство?»
‹…› В «Зачарованной Десне» плывут перед нами мальчик Сашко, его дед, прабаба, отец, мать, вся могучая среда народных характеров и упоительной украинской природы, которая окружала будущего художника в раннем детстве. Если детские впечатления являются определяющими для формирования эстетического мира художника, то «Зачарованную Десну» следует признать повестью о начале его творческого пути. Здесь истоки тех образов, ассоциаций, деталей быта и картин нравов, которые так хорошо знакомы нам по фильмам Довженко. Это эпопея-хроника открытия мира крестьянским хлопцем — от уяснения себе ощущений «приятного» и «неприятного», от познания положения человека в мире по фантастической лубочной картинке Страшного суда, которую мать выменяла на ярмарке за курицу, до трезвого постижения суда людского, где впервые мальчик знакомится с трагическими и смешными обманами жизни. Ни с чем не сравнимая и никого не повторяющая повесть о детстве как первом приобщении к красоте мира, которую не в состоянии скрыть или заслонить ни бедность, ни жалкие предрассудки власть имущих, ни первые горькие обиды и разбитые надежды. ‹…›
«Зачарованная Десна» и «Поэма о море» создают как бы два аспекта нового человека у Довженко, в котором прошлое и будущее, природа и история сходятся в естественной цельности. Предание и мечта переплелись в творчестве Довженко, составляя сущность его индивидуального стиля ‹…›.
«Золотые ворота» — так называл Довженко ту книгу, которая жила в его подсознании в течение многих лет и которую он так и не успел написать. Он постоянно возвращается к своему замыслу в дневниковых записях, планируя отдельные эпизоды, фиксируя места развертывания действия, «географию романа», характеры действующих лиц, лирические отступления, сны и приметы, проблематику целого и его частей.
«Когда я окидываю взглядом границы этой книги, соседние, так сказать, с ней державы, я вижу Дон Кихота, Кола Брюньона, Тиля Уленшпигеля, Муллу Насреддина, Швейка. Я думаю об этом уже лет пять, ища форму. И порою мне кажется, что я нахожу форму. Я хочу так ее написать, чтобы она стала настольной книгой и принесла людям утеху, отдых, добрый совет и понимание жизни.»
Довженко называл свою будущую книгу «народной эпопеей».
Перцов В. Довженко-писатель // Довженко А. Зачарованная Десна. М.: Советский писатель, 1964.