Двадцать седьмого июня [1941 г.] в одной московской газете появляется статья Довженко «Враг будет разгромлен»: спокойная еще, может быть, чуть горькая, но лишенная тревоги; да оно и понятно: шел пятый день войны, информация отставала от событий и еще казалось, что все идет так, как должно.
Он просится на фронт Ему приказывают эвакуироваться, и уже в июле месяце он должен выехать вместе с Юлией Ипполитовной на Восток, в Уфу. Затем они переезжают в Ашхабад, куда прибыла Киевская киностудия.
В тылу Довженко чувствует себя неуютно и неприкаянно. Другие студии уже через три месяца начали выпускать «боевые киносборники» — сегодня, может быть, кажущиеся наивными, но тогда совершенно необходимые и агитационно сильные сборники новелл о войне, о том, как народ поднимается на борьбу, о первых партизанах и т. д. Но Киевская студия, приехавшая буквально на пустое место, смогла преодолеть бесконечные трудности и выпустить свой первый киносборник лишь весной следующего года. О съемке же художественных фильмов в Ашхабаде тогда нечего было и думать.
Довженко добивается отправки на фронт, резонно указывая, что он не только кинематографист, но и писатель и опытный журналист. И добился-таки своего — в январе 1942 года его вызывают в Москву. Он едет через Куйбышев. Там выступает на антифашистском митинге работников искусств. Его короткая речь на этом митинге свидетельствует, что минувшие ашхабадские месяцы были временем напряженных размышлений, анализа случившейся всенародной беды ‹…› .
Довженко констатирует, что это не обычная война, не война между отдельными государствами из-за территориальных или национальных причин. Нет, говорит Довженко, это война особенная, потому что «сегодня воюет вся планета, весь мир страждет, купается в крови, воюет все человечество...» И советский народ принял на себя главную тяжесть войны. Эту мысль он позже выразит и в своей публицистике, и в документальных фильмах, и в сценариях «Украина в огне» и «Повесть пламенных лет».
Необыкновенная война не может кончиться обычно. Она изменит людей, изменит лицо мира. То, что было, уже не вернется — после войны все должно быть по-другому. И задача художников — уже сегодня смотреть на войну из будущего. Такова вторая мысль Довженко, высказанная им 2 февраля 1942 года. ‹…›
Довженко присваивают звание полковника. (Он был единственным полковником среди кинематографистов и одним из очень немногих писателей в том же звании; сегодня это не имеет значения, но тогда свидетельствовало о самой высокой мере доверия и возлагаемых надежд. «Моя военная одежда мне нравится, — признается Довженко дневнику, который начинает настойчиво вести на фронте. — Очевидно, это единственная возможность приравнять себя к здоровым людям». И носит он форму ловко, словно кадровый офицер, даже с каким-то аристократическим изяществом. Седина, как мы отмечали, не старит его. А о больном сердце никто не знает, кроме жены, которая боится и молчит. Во всяком случае, на фронте никто не подозревал об этом, потому что Довженко жил, не прося поблажек, делал все то же, что и молодые крепкие его товарищи, не используя даже тех преимуществ, которые давало высокое воинское звание.
В общем-то, уезжать Довженко на фронт, наверное, не следовало.
В Москве для него полно масштабных важных дел. А фронтовая газета, в которой Довженко окажется в номинальной должности заведующего отделом партийной жизни, это все же не та трибуна для писателя его ранга. В Москве были люди, резонно считавшие, что он, Довженко, сможет бывать на фронте, работая постоянно в Москве, так поступали многие его коллеги. Но Довженко решительно отклоняет все самые престижные московские должности.
И дело было, конечно, совсем не в каком-либо ложном гусарстве — он давно уже достиг того возраста и той мудрости, когда истина о необходимости каждому человеку быть на своем месте уже не вызывает сомнений. Просто Довженко как художнику необходимо было пожить рядом с солдатами, увидеть войну глазами не гостя, а участника событий, войти в воинское братство как одному из многих. Поэтому на какое-то время фронт становится постоянным местом пребывания, в Москву же он наезжает по мере надобности.
В конце февраля он уезжает на Юго-Западный фронт. Там особенно много украинцев в войсках, а в политических органах — киевских знакомых. Там на отдельных участках идет наступление, и можно воочию увидеть, что это такое — гитлеровская оккупация и фашистский «новый порядок» на земле. Туда раньше всего приходят вести с измученной пылающей Украины.
Часто эти вести приносят «окруженцы» — солдаты и командиры из попавших на Днепре в окружение армий. Они группками и в одиночку шли через фронт всю зиму 1941 —1942 годов. Пройти сотни километров по занятой врагом земле — беспримерный подвиг. Но «окруженцы» о себе говорят неохотно и немногословно — все, о чем они способны говорить, относится к тому ужасу, который воцарился на Украине с приходом гитлеровцев, который они видели воочию.
Довженко жадно слушает рассказы людей с той стороны. Позже он напишет диалог солдат отца и его умирающего сына, передающий собственные ощущения той поры:
«— Что, Василь, видишь Украину?
— Вижу, отец.
— Как она?
— Благословенна, отец. Пылает...»
О Довженко той поры написал бывший фронтовик А. Алинин о холодном номере в неотапливаемой гостинице в Воронеже, где располагался штаб фронта, о вечной толчее в этом номере, поскольку Довженко был неутомим на встречи с людьми, о его поездках на передовую и жадных расспросах солдат.
Можно понять, что он ехал на фронт, думая о каком-то новом фильме. В самом начале марта он записывает в дневнике: «В режиссерском исполнении предусмотреть и учесть новую, нетрафаретную механику убийства на войне, автоматичность, так сказать...» Тогда же делает наброски диалогов, которые, измененные и переработанные можно узнать в его поздних сценариях. Но в общем — фронтовая действительность оказалась столь драматичной и подчас трагической, что мысль о фильме пришлось временно отложить.
Довженко делает то, что требует время, — пишет рассказы, статьи, листовки. Только в марте 1942 года он напишет более десяти рассказов и крупных статей.
Первые свои фронтовые рассказы и статьи Довженко печатает во фронтовой газете «Красная Армия». Но их без промедления перепечатывают центральные газеты и газеты других фронтов, так что он сразу же становится всесоюзным писателем. Помимо фронтовой прессы Довженко берет обязательства перед рядом центральных изданий. Его имя мелькает на полосах газет «Правда», «Известiя», «Красная звезда», «За Радянську Україну», «Комунiст», «Советская Украина», «Лiтература i мистецтво» и на страницах журналов «Новый мир», «Октябрь», «Большевик», «Красноармеец». Кроме того, многие его рассказы и очерки издаются отдельными книжечками на разных языках народов СССР.
Довженко работает с исключительным напряжением. По тональности его рассказов и очерков можно судить о том, как идут дела на фронте. Весной 1942 года он живет на частной квартире в Валуйках, неподалеку от Харькова. Готовится наступление фронта, все уверены — победное наступление. И Довженко возвращается к мысли о фильме. Но затем следуют гибель армий, наступавших на Харьков, прорыв фронта, наступление гитлеровцев на Сталинград, и Довженко возвращается к публицистике, в частности, пишет один из самых сильных и резких своих рассказов «Отступник».
Соболев Р. Александр Довженко. М.: Искусство, 1980.