…Сегодня я был на студии перед лицом выездной комиссии. Все то далекое, смешное и безобразное в своей противоестественности, что я хочу вспомнить в сценарии о детстве, в сценах совета дружины, где злые и науськанные дети решают судьбу своих обиженных жизнью сверстников, — все это припомнилось и встало сегодня, когда я опять участвовал в забытой игре только взрослых со взрослыми…

Иронический светский тон, который я себе заготовил, мигом с меня слетел, потому что сразу же, как и ожидалось, все свелось к разговору о прошлогодних выборах… Я никогда не участвовал в выборах. Но однажды какой-то агитатор ко мне влез в квартиру. Я послал его подальше, сказав на прощание: «Из одного кандидата одного может выбирать только сумасшедший. Когда второй будет — приходи». А он стукнул…

Члены комиссии были доброжелательны, серьезны. Им искренне нравятся, как они объяснили, мои фильмы, они искренне хотят помочь мне освободиться от былых заблуждений и съездить заграницу. Но более всего, судя по затаенному блеску глаз, им хотелось узнать, а чего там такого я натворил, вернее, наговорил? И потому, как я ни старался обратить весь инцидент в глупость, случайность, не так понятые слова, как я ни выворачивался, ссылаясь, что-де все забыто и объяснено в свое время и Сизову (что было) и в ЦК (чего не было), — словом, как я ни вертелся, а «ключевой» вопрос Ширяев задал: «А все-таки, Андрей Сергеевич, скажи, было такое, будто бы ты сказал агитатору: «А почему только один кандидат?»

Члены комиссии пригасили глазки и как бы немножко затихли. «Было», — говорю. И все выдохнули: «Вот видишь!» И сочувствие в глазах: «Мы бы рады, да вот сам себе насрал…»

Характеристику было решено все же дать. Ширяев сказал, что, к сожалению, инцидент этот с выборами должен быть отражен в бумаге. В смысле: с товарищем беседовали, и проявил товарищ понимание правильных действий своих. Я поинтересовался: не перевесит ли эта фразочка все остальное, что есть в характеристике? Ширяев развел руками — атанде, т. е. подождем…

Еще эпизод вчерашней поездки тоже связан с надеждой поехать в Швейцарию…

В такси мы подъехали к фотографии на Малой Дмитровке, и Лена договорилась там, что меня как инвалида — а я был на костылях, поскольку у меня была сломана нога, — пустят без очереди.

Действительно, никто не стал ворчать, и двери любезно открывались, когда я доковылял туда на костылях. Фотограф, молодой, лет 25-ти, парнишка с узкой теперешней фигурой, с длинными, как у меня, патлами на широких плечах, долго возился с какими-то девицами за загородкой и, глянув на меня, сказал Лене: «Расчешите его пока». Я растерялся. Как про пуделя!..

Я пошел к зеркалу расчесываться. И, правда, за время лежания грива образовалась мощная, а бороду я подстриг несколько криво.

Наконец, он усадил меня и спросил, какое нужно фото?

Я сказал, что на заграничный паспорт. Парень опять пристально посмотрел на меня и усмехнулся: «И ты думаешь, что тебя пустят?»

И действительно, я получил хороший урок! Сизов или не решился мне подписать характеристику для поездки, или затеял меня проучить, для чего и было созвано заседание парткома.

Прежде чем меня вызвали, я просидел в предбаннике, выслушивая кудахтанье Людмилы Евстафьевны, 50-60-летней секретарши при секретаре парткома. Она человек вполне советский, так что тут же со всей прямотой объяснила, что давно хотела меня встретить «поругать»: «Вы мне человек очень симпатичный, Андрей Сергеевич! И папа у вас замечательный, и сами вы мне очень нравитесь, и даже внешне, особенно после „Белорусского вокзала“. Но как это вы могли снять такой мерзкий фильм, как „Осень“»?

Я, конечно, разозлился. Не на суть, Бог с ней, а на безапелляционность, на тон сверхуверенный: актриса-де злая, актер просто отвратительный со своей нижней челюстью; нравится этот фильм может только людям развращенным или пустой молодежи, а народ возмущен, о чем ей многие говорили, а мне не скажут, потому что передо мною все заискивают…

Интересно, кто же это передо мной заискивает?.. И все это говорится спокойно, наставительно. Истина в конечной инстанции ей возвещена, откровение было…

Огрызнувшись чуть-чуть, я, слава богу, сдержался, в перепалку не влез, и тут меня позвали пред светлые очи парткома.

Сизов^[1] тоже там сидел. Причем Евстафьевна доложила, что он обычно никогда не ходит, а тут явился. Уж не ради ли удовольствия увидеть меня?

Барышников, начальник кадров, доложил, и началось все сначала, как на выездной комиссии. Опять на вопрос: «А что там было у вас с выборами?» — я попытался подать всю историю иронически, как чепуху, внимания не стоящую. Но тут без проволочек, как было на комиссии, меня поставила на место железная лапа Сизова:

«Ты не понимаешь, что здесь партийный комитет?.. И то, о чем идет речь, совсем не чепуха, как ты пытаешься изобразить, а сознательная твоя линия… После „Вокзала“ были и ошибочные выступления? Были! И в ВПШ, — он спутал и назвал так Академию Общественных наук, — ты бузу устроил, и в Союзе. Да и голосовать ты отказался вполне сознательно! Чего ты нам теперь рассказываешь? То, что некоторые товарищи не знают подробностей, есть результат нашего такта. Я тут рассказывал товарищам, что Смирнов хочет реабилитировать себя — сценарий вот собирается поставить интересный… Думал, что ты как-то хочешь реабилитироваться в общественном мнении, а ты в игрушки играешь! Если ты понял свои заблуждения, осознал, так и скажи прямо парткому. Тогда мы дадим рекомендацию. А если ты ничего не понял и по-прежнему ошибочные позиции занимаешь, мы рекомендацию не дадим… Тем более в Швейцарию. Не известно, к кому едешь… При нынешней международной обстановке любые провокации могут быть. (Никогда у них не было другой международной обстановки!..) На Западе тебя знают (интересно, кто? Картины там не было), вероятно, считают тебя фрондирующим. Так что тут вопрос не простой…»

Нечего и говорить, как я себя чувствовал. Пионер перед Советом дружины: держи, дорогой, ответ перед родной партией! Но ничто меня так не задело, как заявление, что я сценарием (это был «Верой и правдой») реабилитироваться собираюсь. Сидел я и думал: «Все правильно. Так тебе и надо! Хочешь говорить, что думаешь, не суйся за границу. И наоборот…»

Тут члены парткома зашевелились. И Глаголева что-то провякала. И Свиридов поинтересовался, как же я это поезду на костылях? Мужчинкин опять спросил про выборы. Я сказал, что лучше в коридоре ему перескажу. Но более всего запомнилась мне барсучья мордочка Мясникова, художника. Сладеньким голоском он поинтересовался: а какую я теперь занимаю позицию? Голосовал ли я на следующих выборах? И вообще хотелось бы услышать от меня, так сказать, развернутую оценку моих действий.

…Вот и пришел торжественный момент обедать собственными фекалиями… Секундочку поглядел я на дверь: а не послать ли вас… И не послал…

Тут ведь всегда приходят на помощь спасительные соображения. Впереди — фильм, а за ним, даст бог, другой. Да и в Швейцарию съездить хочется… Развернутым строем, печатая шаг, прошли передо мной все эти внутренние войска советского сознания…

И я приступил к покаянию…

Самая-то глупость, самообман в том, что, и каясь, я все время себя контролирую и подслащиваю себе пилюлю. Ведь все положенное я все равно сказал: что никакой за всем этим «недоразумением» позиции не было, что это лишь результат несдержанности моей и недомыслия, что, конечно, виноват я и свою вину ни на кого не перекладываю… А на вопрос, как я теперь оцениваю свои действия, я ответил, что ничего нового в моих оценках нет: как раньше оценивал, так и теперь… А тон мой, разумеется, предусматривал отрицательную оценку.

Короче говоря, все, чего от меня добивались, я произнес. Да только сознательно или подсознательно все равно старался говорить это не так, как бы говорил кто другой на моем месте, а как бы честнее, как бы добрее и вроде оставляя какие-то лазейки…

Выразилось это в интонации как бы гневной и рассерженной. Я сказал, что 15 лет работал на студии, работал честно и не понимаю, каким образом две глупых истории начали перевешивать все остальное: что знаю, как себя вести в самых сложных ситуациях, что у меня свет клином на этой поездке не сошелся и я обойдусь, коли это все так сложно…

Далее ничего интересного. Побазарили еще немножко, проголосовали, характеристику дали. Сообщили, что, конечно, случай с выборами на 6умаге опять же отразить придется… Предупредили, чтобы готов был в райкоме дать прямой ответ на вопросы: как я отношусь к самой демократической в мире избирательной системе и к советскому строю…

Я простился. В ушах звенели солженицынские призывы — «не врать», «не говорить, чего не думаешь», не голосовать за то, во что не веришь… скакал по коридору злой как собака, обмазанный дерьмом с ног до головы, кляня и себя, и мать, и партком, и Софью Власьевну… Вот оно, лютое, драгоценное самочувствие, приличествующее «хомо советикусу», с коим живет он, пока оно не станет его вторым «я». Знаешь вообще-то, что ты — блядь, но думаешь: «А все-таки не такая, как Машка, все-таки я еще немножко девушка…»

Смирнов А. Как я собирался посетить Швейцарию (из дневника) // Кинематограф оттепели. Документы и свидетельства. М.: Материк, 1998.